Стрела летящая

— Все теперь бредят формой, — пробормотала “в сторону” Любовь Григорьевна, но девочки ловили всякое, даже нечаянно сказанное ею слово; для них любимая воспитательница говорила только заслуживающее внимания и понимания. Девочка Руфа осторожно хихикнула, уловив подковырку в ее словах.

— С голубыми петличками и золотыми птичками, — сказал московский жулик, думая, наверное, что все восхищаются им самим и его отцом, который может “все”.

— Петлички надо еще заслужить, — продолжала воспитательница. — Пойдешь после детдома в военное училище, закончишь, дослужишься до петличек. Хотя теперь давно нет петличек — есть погоны.

— На фотографии он в буденовке, с саблей...

— Как его звали?

— Сема.

— Семен Худяев — слышала про такого, был, кажется, такой, — сказала Любовь Григорьевна и закрыла глаза.

Она не могла не знать Семена Худяева. Портреты вождей и всяких наркомов носили на народных демонстрациях и военных парадах, о них писали газеты и журналы; их имена сменяли названия древних городов, сел, улиц, заводов, ледоколов. Любовь Григорьевна, ныне жительница Богом забытой Гамалеевки, не могла не слышать о Худяеве, но нисколько не удивилась тому, что его сын оказался здесь, ест вареную свеклу и наверняка станет воришкой.

— Воришкой, — проговорила она вслух. Девочки переглянулись, не понимая, что любимая воспитательница имеет в виду.

Алик Худяев, удовлетворив интерес позевывающей на своем одеяле воспитательницы и девочек, пошел вдоль полотна, хоронясь за кустами и зыркая по сторонам — он словно решил следовать тому жизненному пути, о котором нечаянно подумала Любовь Григорьевна — женщина молодая, красивая и умная: она много понимала. Главное то, что ничему нельзя удивляться. Правильно говаривала ее покойная бабушка, кажется, из Псалма: «Сегодня ты царь, а завтра умер».

А московский жулик и в самом деле наворовал в деревне моркови, помыл в луже и, сидя под кленом, предался греху тайноедения. Остальные ребята занимались своими делами, никто не осмеливался нарушить приказ не переходить рельсов.

Когда московский жулик воротился, Любовь Григорьевна продолжала загорать.

— Скажи-ка мне, Худороев, как жил ты, твои родители?

— Худяев, — поправил мальчик.

— Ну ладно, Худобедов или Худорылов, какая теперь разница? Где жили? Наверное, у вас была большая комната.

— У нас было много комнат и много старинных вещей. Из окна был виден Кремль.

— Ишь ты! — изумилась Любовь Григорьевна. — Сколько у вас было комнат?

Жулик задумался, стал считать на пальцах.

— Шесть, нет семь — седьмая темная.

— Летом где вы отдыхали?

— На даче, конечно. Там сад, лес, качели около дома, терраса.

Девочки переглянулись: никто не знал, что такое терраса.

— Что было у вас в квартире?

— Белые статуи, картины, книги, на стене ковер, а на нем шашка и золотое седло.

— Твой отец ездил на коне с шашкой?

— Нет, повесил для красоты. А домработница...

— У вас была и домработница?

— Две. А на даче сторож дядя Вася.

— Неплохо вы жили, — сказала Любовь Григорьевна, — по-большевицки. А что ели? Что давали на завтрак?

— Разное. Мандарины, шпроты...

Одна девочка спросила, что такое мандарины, другая, что такое шпроты.

— Шпроты, — решила, наверное, показать свою осведомленность в жизни начальства Любовь Григорьевна, — это такое особым способом приготовленное мясо в блестящих банках.

— Рыба, — поправил жулик.

— Ах, да, рыба, — согласилась воспитательница. — А банки очень красивые, золотые, видела... — она не сказала, что видела банки на помойке, чтоб не ронять своего высокого авторитета в глазах любящих ее девочек. — А товарища Сталина видел?

— На трибуне. А папа с ним часто разговаривал.

— Папа разговаривал с товарищем Сталиным, а ты здесь. Как это вышло, Хулдыбулдыев?

Девочки почувствовали, что воспитательница издевается над жуликом, и прыснули.

— Худяев, — снова поправил московский жулик.

— Ах, да! Ну ладно.

— Он меня заберет.

— Где же он?

Девочка, которая не знала, что такое мандарин (как, впрочем, и все остальные) сделала пальчиками решетку — остальные хихикнули и испуганно покосились на любимую воспитательницу.

— Да, наверное, там, — с фальшивым сочувствием вздохнула воспитательница. — Наверное, раскулачили, вещи в музей отправили. Вещи-то, небось, буржуйские. О-хо-хо, грехи наши тяжкие!

— Его за то посадили, что он у Сталина документы украл, — пискнула смышленая и плутоватая Руфа, любимица Любови Григорьевны.

— Вот приедет папа, я ему все расскажу, — поглядел жулик на Руфу своими жутковатыми глазами, — девочка поежилась и глянула на воспитательницу, ища защиты.

— Что расскажешь? — спросила Любовь Григорьевна.

— Как она, — показал пальцем на Руфу, — сказала, что папа украл у Сталина документы.

— Что ж, скажи. Не пойму, зачем ему чужие документы?

— Он ее саму посадит в тюрьму!

— Руфу? — переспросила Любовь Григорьевна. Девочки забеспокоились. — Он не приедет. Может твоя мама приедет? Она жива? Не сидит?

И тут московский жулик, а точнее Алик Худяев, сморщился и заплакал. Отошел от воспитательницы и лег на траву лицом вниз. Санёк поразился, до чего у Алика тонкая шея.