Страсти по Феофану

   — Неужели нашего состояния нам не хватит?

   — Ситуация непростая. Императора настраивают против нас. Если он опять повысит пошлины на ввоз, мы окажемся на краю банкротства.

   — Но ведь может и не повысить?

   — Да, конечно. Только почему не подстраховаться? Дай теперь согласие, а потом, к февралю, видно будет. Подтвердишь помолвку или разорвёшь. Дело-то житейское.

   — Я подумаю.

Встреча с Феофаном на кладбище сильно подорвала позиции дона Лукиано в умонастроениях женщины: прежняя любовь снова разгорелась, на каком-то уже другом, качественно новом уровне. Софиан сделался иным — говорил неспешно, просто и солидно, с той заметной долей уверенности в голосе, отличающей зрелого мужчину от юноши. Да и внешне он похорошел: худощавость и угловатость исчезли, мышцы наросли на плечах и шее, борода начала курчавиться гуще, впрочем, не скрывая ямочки на щеке. Добрая семейная жизнь очень облагораживает супругов. Несчастливая быстро старит...

Но художник в гости не заходил. По докладам служанок, дочке Гаттилузи было известно, что племянник Никифора приступил к работе над фресками во второй половине сентября. И ему помогал рыжий подмастерье, смешивая краски, моя кисти. Приходили в Галату затемно, уходили в сумерках. Каждый день, даже в воскресенье. При таком напряжённом ритме у него не было возможности посещать Летицию. А она томилась, думала о нём, иногда ругая, но чаще призывая Деву Марию посодействовать их встрече. Наконец, не выдержала и сама пошла к церкви Входа в Иерусалим.

На дворе стояло раннее утро — тёплое по-летнему, несмотря на первые числа октября (как по-русски говорят — «бабье лето»), на деревьях желтели листья, опадали, сыпались под ноги, а над головой, в чистом, не запятнанном облаками небе, беспокойно кружили птицы, постепенно сбиваясь в клинья, чтобы улететь на зимовье в Африку.

Крест на главной луковке храма загорался золотом от лучей восходящего солнца.

Барди торопливо прошла в воротца и остановилась у открытых дверей, не решаясь заглянуть внутрь. На пороге появился рыжий подросток, лет тринадцати-четырнадцати, в перепачканном красками переднике. Удивлённо кивнул и проговорил:

   — Ваша милость кого-то ищет?

Женщина спросила:

   — Тут ли Дорифор?

   — Да, хозяин здесь, — и закинул подбородок, посмотрев наверх, — на лесах, под куполом.

   — Не попросишь ли его, чтобы снизошёл?

   — Если честно, то не решаюсь. Он ужасно сердится, если потревожишь его в момент вдохновения. Краски подаю молча. И стараюсь так ступать, чтобы доски при ходьбе не скрипели.

   — А когда будет перерыв?

Тот пожал плечами:

   — Наперёд не знаю. Может, через час, если не заладится, может, через два. А на той неделе так и не спустился ни разу до сумерек — даже не обедал. Говорил, что будто себя не помнил — целый угол расписал за один присест.

Итальянка расстроилась:

   — Вот ведь незадача! Мне-то ждать его тоже не с руки. Но и отвлекать не смею. Видимо, зайду в следующий раз. — И уже повернулась к воротцам, чтобы уходить, как услышала голос Феофана:

   — Погоди, Летиция, не спеши, останься.

Оглянулась и увидела стоящего на ступеньках Софиана — борода и лицо в разноцветных кляксах, рукава рубашки чуть ли не под мышки закатаны, фартук тоже весь заляпанный; тряпкой тёр грязные ладони, улыбался в усы, щурился от солнца. Снова произнёс:

   — Что сказать хотела?

Дочка Гаттилузи ответила:

   — В общем, ничего.

   — А зачем же приходила тогда?

   — Просто посмотреть.

   — На меня или на работу?

   — На тебя. Чтобы сделать окончательный выбор.

   — Между чем и чем?

У неё покраснели ноздри и порозовели надбровные дуги, но она не заплакала, а сказала жёстко:

   — Между моим вдовством и замужеством. Консул Каффы хочет обручиться со мною.

Сын Николы вытянул лицо:

   — Консул Каффы? Той, что на Таврическом полуострове?

   — Ну, естественно — где ж ещё? Я второй Каффы не припоминаю.

   — Но ведь ты ещё носишь траур?

   — Речь идёт о весне будущего года.

Он сошёл с крылечка и приблизился к ней вплотную:

   — Если ты уедешь, мы с тобой больше никогда не увидимся.

   — Да, наверняка.

   — И тебе не жаль? — Серые глаза живописца сделались пронзительно огорчёнными.

Барди усмехнулась:

   — Дело не во мне, а в тебе. Я тебя приглашала в гости, но не дождалась. Получается, что не мне, а тебе не жаль?

Феофан схватил её за руку, крепко сжал ладонь:

   — Господи, Летиция, ты ведь знаешь, видишь: у меня на свете нет никого дороже.

   — Как, а дочка?

   — Это совсем другое.

   — А твоя жена?

   — И жену я люблю иначе. Как синицу в руках. А не журавля в небе.

   — Я — журавль?

   — Ты моя мечта. Недоступная и далёкая, как мираж в пустыне...

Женщина сказала:

   — Иногда миражи становятся явью. Утоляют жажду. Только надо верить, что они — оазисы, а не миражи.

Софиан наклонился и поцеловал её пальцы. А она услышала запах краски, шедший от волос мастера. И шепнула:

   — Как стемнеет, приходи к моему дворцу, что стоит на улице Кавалерия. Но не к главным воротам, а к боковым. Караульный будет предупреждён, и тебя пропустят.

   — Хорошо, приду.

   — Не обманешь снова?

   — Нет, клянусь, что не обману.

   — Если не придёшь, завтра же отвечу согласием выйти за Варацце.

   — Нет, не вздумай! Не позволю!