Страсти по Феофану

   — От тебя зависит. — И Летиция, торопливо набросив на голову накидку, устремилась к воротцам, где её поджидали верная служанка Анжела и телохранитель.

Феофан работать уже не смог, вместе с подмастерьем молча вымыл кисти, а потом сказал:

   — Если проболтаешься дома, с кем я нынче виделся, прогоню без звука.

   — Понимаю, учитель, буду нем как рыба.

   — Значит, отправляйся теперь к хозяйке и предупреди, что меня звал на ужин консул Гаттилузи. И, скорей всего, у него в гостевых палатах мне придётся заночевать. Пусть Анфиса живо соберёт выходные вещи — куртку и штаны, лучшие ботинки и рубаху из венецианского полотна. Принесёшь сюда. Я пока схожу в термы и перекушу в кабачке на Торговой площади. Знаешь, называется «Жареный каплун»? Там и повстречаемся. Ну, ступай скорей. Если всё получится, дам тебе серебряную монетку.

После бани Дорифор почувствовал себя обновлённым, на душе пели соловьи, сердце трепетало, губы то и дело складывались в улыбку. Он сидел в кабачке, пил прохладное красное вино, разбавляя его водой, ел кусок жареной свинины и пытался мысленно оправдать свои действия. Рассуждал примерно в таком ключе: да, прелюбодеяние — грех, но и жить без любви с Анфисой — тоже грех; он не в силах больше этого скрывать и затеет дело о церковном разводе; денег не пожалеет, липовый документ достанет об утере мужской потенции, происшедшей по причине простуды три с половиной года тому назад, и расторгнет брак; пусть они с Летицией не поженятся, но по крайней мере перед Богом Феофан будет чист.

Тут явился рыжий подмастерье, и художник при одном взгляде на него сразу понял: у Романа дурные вести.

И тем более что подросток шёл с пустыми руками. Быстро заговорил:

   — Ой, беда, беда! Ваша дочка Гликерья прыгала в саду и сломала ногу. Лекарь был, осмотрел её и сказал, будто положение непростое. Госпожа Анфиса просит вас явиться немедленно.

У него больно сжалось сердце, а в висках застучала мысль: не судьба, не судьба! Тут же ухватился за спасительную соломинку: надо передать записку Летиции — объяснить, утешить и сказать, что, возможно, завтра он придёт на свидание, как и было условлено. Но потом подумал: не поверит, обидится, больше не захочет общаться. Или нынче вечером, или всё пропало. Нет, а как забыть о несчастье дочери? Разве можно наслаждаться объятиями возлюбленной, если знаешь, как страдает в эту минуту дорогое для тебя существо? Софиан, конечно же, далеко не праведник, но и не такой грешник. И выходит, надо идти домой. Получается, он солгал, говоря Летиции, что она для него — свет в окошке? Долг превыше любви? Почему? Кто это сказал? Как несправедливо! Ведь нога у Гликерьи рано или поздно срастётся, а его любовь, счастье их с Летицией — больше никогда. Как же поступить? Господи Иисусе, вразуми и наставь!

Феофан, сидевший низко наклонив голову, уперев лоб в скрещённые пальцы, повернул шею и взглянул на Романа:

   — Хорошо, идём. Первым делом я отец, и уже остальное не имеет никакого значения.

Подмастерье посмотрел на него с восхищением:

   — Вы святой человек, учитель.

Дорифор, криво усмехнувшись, потрепал парня по затылку:

   — Просто — человек. Я стараюсь быть человеком, а не свиньёй. — И закончил, горестно вздохнув: — Это тяжело. Потому что быть свиньёй много, много легче.

А ещё подумал: «Впрочем, а не поступаю ли я с Летицией именно по-свински? Вероятно, да. Но решение уже принято. Отступать поздно. Бог меня и её рассудит».

Дома Феофана ждал трёхдневный кошмар: кость сломалась крайне неудачно, доставляя девочке невообразимую боль; бедная кричала и периодически теряла сознание; лекарь давал ей снадобье на опии и молил Всевышнего, чтобы не возникло воспаление окружающих мягких тканей — если будет гангрена, голень придётся отсечь. Вместе с доктором молились родители.

Обошлось: на четвёртый день кризис миновал, у Гликерьи кончился жар, и она стала успокаиваться. А неделю спустя Феофан возвратился в Галату, чтобы продолжать роспись храма. Вскоре он узнал, что, проездом из Генуи в Каффу, дона Франческо посетил ди Варацце, и его помолвка с дочерью Гаттилузи состоялась.

4.

Церковь Входа в Иерусалим было решено открыть в православное Рождество 1364 года. Праздник получился заметный, даже Патриарх Филофей удостоил его своим присутствием и весьма высоко оценил фрески Дорифора. Попросил Киприана подвести к нему этого искусника. Тот незамедлительно вытащил из толпы даровитого богомаза. Высший иерарх — человек приземистый и сутулый, с редкой проседью в чёрной бороде, — оглядел внимательно стройную и крепкую фигуру Софиана, цокнул языком:

   — Ты, сын мой, не только талантлив, но и внешне красив. Бог тебя ничем не обидел. За твоё верное служение Церкви нашей Святой и Родине мы желаем, чтобы ты получил в награду то, что сам пожелаешь. Говори.

Сын Николы покраснел от неловкости, а потом сказал: