Страсти по Феофану

Резиденция Филофея находилась между храмом Святой Софии и заброшенным императорским дворцом, но, в отличие от последнего, выглядела чистенькой, ладной и ухоженной. Феофан представился, попросил доложить о нём Киприану и уселся ждать в деревянном кресле. Иеромонах появился сам и, раскинув руки, радостно приблизился, но не обнял, только сжал знакомцу плечи:

   — Здравствуй, Дорифор. Я невероятно доволен, что опять мы вместе и что ты не отверг наше приглашение. Перейдём ко мне. Есть одна серьёзная тема для беседы.

В келье-кабинете оказалось светло от недавно выбеленных стен и высокого окна, выходящего в монастырский сад. Киприан подошёл к небольшому шкафчику, вынул из него хрустальный графинчик и разлил по рюмкам жёлтое вино. Сел за стол напротив и провозгласил тост за возобновление старой дружбы. А потом сказал:

   — Речь в который раз пойдёт о Галате. Патриарх не хочет нового сближения императора с генуэзцами. И ему, киру Филофею, нужен свой человек в окружении консула. Я, конечно, вспомнил о тебе...

   — И напрасно, — мрачно перебил живописец, допивая рюмку. — Мне, во-первых, посещения Галаты заказаны. Во-вторых, ссора между мною и консулом столь была серьёзна, что не вижу способов, как её последствия нынче преодолеть. В-третьих, не желаю иметь с галатцами никаких контактов.

Киприан ответил:

   — Это всё решаемо. У епископа Галатского есть идея подновить иконы в старой церкви Входа в Иерусалим. Он бы мог замолвить за тебя слово перед Гаттилузи. И теперь, при сегодняшней ситуации, вряд ли кир Франческо ему откажет.

   — При сегодняшней ситуации?

   — Ведь, насколько я слышал, ваш раздор был на почве покушения на его зятя, Пьеро Барди? И твоих особых отношений с дочкой консула? Нет, не говори ничего, знаю из надёжных источников... Словом, сообщаю тебе: больше нет предмета для разногласий.

   — Вы о чём?

   — Не о чём, а о ком. Две недели назад Пьеро был убит собственным родителем.

   — Господи помилуй!

   — Да, во время драки. Ибо старый Барди чуть не совратил собственную внучку. Представляешь? Дедушку застали с голой девочкой на коленях... Слава Богу, что успели отнять малышку. Сын напал на отца, но отец вышел победителем. Пьеро умер от сабельной раны, Марко в заключении, а тебе пора восстанавливать дружбу с консулом.

Феофан сидел, потрясённый услышанным. Бормотал невнятно:

   — Ах, какой подлец!.. Ей ведь только семь... Как же он посмел?.. Бедная Томмаза!..

   — Удивляться нечему, — сморщил губы иеромонах. — У проклятых латинян — ни стыда, ни совести. Никаких моральных устоев. И святая задача нашей патриархии — воспрепятствовать унии церквей. Соглашайся с поручением кира Филофея — и тем самым ты внесёшь посильную лепту на алтарь благородного дела. Возражения есть?

   — Возражений нет.

   — Вот и превосходно. Сразу, как добьёмся дозволения консула на твоё посещение Галаты, мы тебя уведомим.

Возвратившись домой, Дорифор был рассеян и ходил по комнатам, вовсе не замечая людей и предметов. На вопрос жены, что произошло, отвечал расплывчато, общими фразами: дескать, ничего, предстоит новая работа, надо всё обдумать как следует.

   — Где работа? — приставала Анфиса. — В храме?

   — Да, по-новому написать иконы...

   — Здесь, в Константинополе?

   — Нет, поблизости...

   — В Халкидоне? Хризополе?

   — Нет, в Галате...

   — Как, опять в Галате? — вздрогнула жена.

   — Да, по просьбе самого Патриарха. Обещал уговорить консула... Я не мог ему отказать.

Ясные глаза дочки Иоанна сразу потемнели. Задыхаясь, супруга произнесла:

   — Ну, конечно... Всё ещё надеешься...

   — Я? На что?

   — Ты прекрасно знаешь.

Феофана даже передёрнуло:

   — Прекрати, пожалуйста. Столько лет прошло! Никаких чувств больше не осталось.

   — Может быть, ко мне — не осталось... Впрочем, ты меня никогда по-настоящему не любил. Лишь о ней думал...

   — Прекрати! Или мы поссоримся.

Раскрасневшаяся, дрожащая, женщина упала перед ним на колени и, сложив молитвенно руки, страстно проговорила:

   — Фанчик! Заклинаю! Не ходи туда! Не ломай нашу с Гликой жизнь! — И припала к его ноге, стала обливаться слезами.

   — Дура! — вне себя от ярости закричал художник. — Дура стоеросовая, слышишь, замолчи! — отнял ногу, оттолкнул толстуху.

Та стояла на четвереньках и плакала.

Софиан смягчился и помог ей подняться. Мягко прошептал:

   — Будет, будет. Извини, вспылил. Но и ты тоже хороша — вздумала меня ревновать к собственным фантазиям.

А его благоверная, продолжая вздыхать, повторяла, как заведённая:

   — Не ходи туда... Обещай, что не пойдёшь, обещай, любимый...

Он заверил:

   — Обещаю, что пойду, но не сделаю ничего такого, от чего мы с тобой расстанемся.

   — Правда?

   — Правда.

В комнату вбежала Гликерья, посмотрела на родителей удивлённо:

   — Почему вы плачете?

Феофан протянул ей руку, обнял девочку и поцеловал в тёмные кудряшки:

   — Солнышко моё. Это наши взрослые дела. Пусть они тебя, детка, не тревожат.

   — Но у нас не стряслось никакой беды?

   — Никакой, поверь. Можешь с мамой не сомневаться.

2 .

Дорифор закончил росписи Евангелия к сроку, и Василий Данилович, принимая работу, выражал бурные восторги. А потом заметил: