Странствия Франца Штернбальда

— Этого человека вы должны написать рядом со мной, но по возможности руководствуясь собственной фантазией и моим описанием, потому что этот портрет намалевал жалкий художник, малосведущий в этом благородном искусстве; ему не дано было почувствовать, какая прелесть, какое очарование, какая душевная глубина может выражаться в человеческом лице, а уж о том, чтобы воспроизвести это чудо в красках, и говорить нечего; поэтому портрет, конечно, больше похож на того рыцаря, чем на меня или на вас, но все же не передает и тени самого исчезнувшего. Можете ли вы себе представить ясность глаз, преданных и вместе лукавых, рот, расцветающий остроумной шуткой или любовным признанием, подобно свежей утренней розе, серьезное чело, словно бы светящееся умом, который повелевает всем, щеки и подбородок одновременно наивные и разумные, нежно благожелательные и одновременно играющие тонкой невинной хитростью и безобидной насмешкой, которые, точно юные боги любви, резвятся в цветах, смеясь над собою и другими в прелестном состязании? Смотрите, как холоден по сравнению с этим портрет! Правда, сейчас он стал похож на оригинал, ибо так же холоден, так же мертв для меня он сам, отвернувшийся от меня и моей любви.

— Вы требуете от живописца невозможного, — сказал Франц.

— О, если б вы только знали его! — вскричала она. — Это подвижное и вместе такое спокойное лицо, настолько тонкое и выразительное, что каждое душевное движение вспыхивало на нем, как далекая молния в тучах. О, если б только я владела кистью, тогда бы вы увидели, какой образ предстал бы на картине. Напишите его рядом со мной, или на коленях, или протягивающим мне руку на прощанье. Ах, какое блаженное, какое горькое воспоминание! Я думаю, ни одна девушка не любила так, как я, и ни одна не была обманута с такой оскорбительной неблагодарностью. Но скажите, художник, в таком случае я ведь не могу быть совсем уж в мужском наряде, тогда картина потеряет смысл? Я хочу, чтобы чувствовалось и было видно, что он мой возлюбленный, поэтому напишите его в лесу, на коленях у моих ног; и в моем наряде нужно кое-что изменить.

С этими словами она сорвала с головы шляпу, и роскошные черные кудри заструились по груди и плечам, она расстегнула воротник из тончайших кружев и зеленый шелковый камзол, слегка обнажив сверкающую белизной шею и грудь.

— Подойдите сюда! — воскликнула она, садясь. — Займитесь, наконец, моими волосами, найдите, какая прическа мне всего более к лицу, ведь вы как художник должны разбираться в этом лучше других, уложите мне волосы так, как вам больше всего нравится, — кольцами, или в высокую прическу, или локонами, или чтобы они закрывали лоб, или распустите их — все на ваше усмотрение.

Франц, которому во время учебы у Дюрера не приходилось делать такие упражнения, приблизился робко и смущенно. Шелковистые волосы тяжелой массой покоились в его руке, он вздрогнул, коснувшись белой шеи, и, стоя сзади, бросил случайный взгляд на ослепительные холмы грудей. В руках у графини было зеркальце, и, видя его колебания, она сказала:

— Ну почему же вы не можете решить?

Он распустил ее длинные темные волосы так, чтобы они равномерно падали со всех сторон, встал перед ней и какое-то время ее рассматривал; потом он заплел ей косы и наконец поднял волосы вверх так, чтобы локоны падали на лоб; она посмотрела на него ласково и лукаво и воскликнула:

— Правда ведь, теперь я совсем другая? — Чистый лоб сверкал белизной, глаза горели, она была обворожительно прекрасна в этой позе. — А знаете ли вы, — продолжала она, — что у вас, если так вот смотреть на вас вблизи, очень красивые и простодушные глаза? — Она встала, положила руку ему на плечо, некоторое время рассматривала его почти в упор, потом сказала: — Воистину, кто вас как следует разглядит, не может не ощутить расположения к вам. Я думаю, что вы из тех, кто способен вызвать у девушки подлинную любовь.

С этими словами она поцеловала его в лоб и удалилась.

Франц беспокойно мерил шагами залу и говорил себе: «Право же, никогда не думал, что живопись — такое затруднительное ремесло! Да мне и не приходилось до сих пор встречаться с подобными опасностями; если так и дальше пойдет, как бы я не перезабыл и то немногое, чему научился в искусстве!»

Графиня вернулась, теперь на ней был небрежно накинутый пестрый шелковый платок, а на красивой головке — берет. Она взяла живописца за руку и сказала:

— Пойдемте, я хочу, чтобы вы сопровождали меня на прогулке, вы достойны того, чтобы я поверила вам свою историю.

Он последовал за ней, и, миновав сад, они направились к той прелестной роще, где Штернбальд увидел ее впервые. Их догнал юноша Арнольд и хотел присоединиться к ним, но графиня сделала ему знак остаться. Когда они достигли холма, на котором графиня отдыхала тогда, окруженная охотниками, она села и пригласила Штернбальда сесть рядом.