Странствия Франца Штернбальда

            Нежно веют
            Ветерки.
            Розовеют
            Лепестки;
     На кудрях зеленых глянец.
            Умиленье
            И томленье.
Шелест листьев и заманчивый румянец.

            Ты меня
     Призываешь?
Звон! О чем ты напеваешь.
Память в прошлое маня?
     Как воркуют
Голубь с томною голубкой.
Так в груди моей страданье
И блаженное рыданье
Сеней сумрачных взыскуют.
Соблазняясь розой хрупкой;
Я брожу, гляжу, зову —
Мир — пустыня наяву.

     Одиночество везде.
Слезы-цепи, глушь кругом.
Лес мне больше не знаком.
Плачу я над родником.
Птица плачет на гнезде;
Эхо, тень.
В дебрях скачущий олень.

     С шумом, грохотом и звоном
Устремлен поток в долины
Из безмолвия лесного;
Волны прыгают по склонам;
В небесах полет орлиный:
Разве сетованье зова
Возвратит орла мне снова?
     Мир пустынен, я в беде;
     Для меня мой гроб везде.

Живописцу чудилось, что, пока длилась песня, некое просветление распространяется по лицу графини, сладостный блеск пронизывает каждую жилку, и прекрасный лоб излучает сияние; все черты стали еще мягче и одухотвореннее, Франц был словно ослеплен исходящей от нее ясностью. Но звуки придавали ему спокойствие и веселость, он работал уверенно, а красавица велела девушке повторить песню.

— Ну, хватит живописи на сегодня! — воскликнула вдруг графиня, — ведь это донельзя утомительно — сидеть, точно оцепенев, глядя прямо перед собой, ни о чем не думать, не разговаривать. Подите сюда, мой юный друг, и расскажите мне что-нибудь о себе, о вашей жизни, о ваших путешествиях, только смотрите, чтоб это были не пустяки и чтоб это развлекло меня.

Штернбальд снова смутился, он заговорил о Дюрере, Себастьяне и Нюрнберге, потом о Флорестане и их путешествии и изо всех сил старался отыскать такие эпизоды, которые могли бы развеселить графиню. Графиня слушала его с дружеским интересом и спустя недолгое время отослала певицу с каким-то поручением.

— Если вы не возражаете, поработайте еще, — сказала она, — я буду рада, потому что сегодня у меня есть настроение терпеливо позировать.

Франц снова начал писать, а вскоре из сада послышались звуки валторн, исполнявших попеременно бодрые и томительно-страстные мелодии. Графиня стала задумчива, а потом погрузилась в прежнюю печаль. «Как же счастливы богатые люди, — подумал Франц про себя. — Они могут постоянно окружать себя дарами искусства и благородными наслаждениями, превращать свою жизнь в прелестную игру; лицо нужды и суровые грозные стороны жизни они знают только понаслышке или из книг; вокруг них всегда благоухает и расточает улыбки светлая весна; и наверное именно поэтому смертные алчут сокровищ, и запыхавшись, но неутомимо преследуют слепую богиню счастья, чтобы сотворить для себя этот рай на земле, хотя большинство, сдается мне, потом забывают, во имя чего они пустились в путь». Когда он поднял глаза от картины, он увидел, что лицо прекрасной графини искажено страданием; она сделала ему знак прекратить работу, он встал и поклонился, но когда он был уже в дверях, она позвала его обратно.

— Приходите завтра в это же время, — сказала она и ласково протянула ему руку, — но портрет не получится, потому что я никогда не смогу выглядеть веселой, вы постоянно будете заставать меня в слезах и стенаниях.

Франц еще раньше выразил желание снова увидеть ее в костюме юноши-охотника и сказал, что, возможно, этот наряд и будет красивее всего выглядеть на картине, но тем не менее он удивился, когда на следующий день она встретила его в зале одетая именно так, с охотничьим копьем в руке, с золотым охотничьим рогом через плечо, в шляпе, задорно надвинутой на глаза и заломленной набекрень, а из-под шляпы во все стороны выбивались ее темные кудри.

— Нравлюсь я вам в таком виде? — спросила она кокетливо.

— Так нравитесь, что я не нахожу слов, — сказал Франц, улыбаясь. — Всякий, кому вы с таким воинственным видом выйдете навстречу, заранее признает себя побежденным.

На подрамнике стоял портрет рыцаря, и графиня продолжала: