Странствия Франца Штернбальда

— Разумеется, — сказал Штернбальд, — но пусть это не делается лишь ради того, чтобы поиграть с собственной душой, ибо эти настроения и впечатления лишь тогда прекрасны и плодотворны, когда золотым своим ключом отмыкают кладовые нашего духа и являют нам сокровища, нам самим дотоле неведомые. Так возникает богатая и многосторонняя жизнь, доверительное и благотворное общение с самими собой, и нам удается избежать замкнутости и нищеты духа, которая начинается тогда, когда мы своенравно и строптиво отвергаем все, так что под конец ничто уже не может нас ни тронуть, ни привести в восторг; нет, человек не должен говорить: «вот так я никогда не буду ни думать, ни чувствовать!», но не должен он также и расточать попусту восторги своего сердца, просто чтобы убить время, иначе он точно так же, а то и скорее, оскудеет духом на этом пути. По этой причине мне не понравился и конец твоей сегодняшней застольной; возможно, до меня вообще не доходит легкомысленная шутка, если в ней нельзя в то же время усмотреть чего-то глубокомысленного и серьезного.

— Ну так старайся заполучить ключ, который откроет тебе и эту кладовую твоего духа! — воскликнул Рудольф. — Куда же девалась живость твоего ума…

^25* …Пусть себе течет, как ему угодно. Мой милый, разве нам заказано тоже подчас растворять наши мысли, чувства, желания, смех и слезы в стихийной игре звуков? Я могу с таким участием внимать флейте, каждому звуку, пению соловья, шуму водопада, шелесту дерев, что вся душа моя обращается в звук. При желании можно было бы придумать…

^26* …такое же вдохновенное, пророческое откровение, если бы поэту дано было, подобно великому флорентийцу{74}, проникнуться вдохновением и пророческим духом. Но оставим это; попробуем спеть дуэт, недавно нам помешали, но, возможно, сегодня он получится у нас экспромтом.

— Попробуем, — ответил Франц.

^27* …словно бы миллионами языков.

В одиночестве он тихо наигрывал и напевал следующую песню, в которой хотел высказать радостное стеснение чувств, сладкую усталость, мечтания, которые заранее переносятся в часы ночи.

^28*Глава пятая

На следующее утро молодой живописец встал рано и отправился бродить по залам дворца. Он остановился перед мужским портретом, в котором ему почудилось что-то знакомое, портрет изображал человека в рыцарском наряде, в лице его было нечто очень привлекательное. Франц стоял перед портретом и размышлял, и в это время к нему подошел Рудольф, который разыскал его, чтобы проститься: вместе со своим кузеном поэтом он собирался на несколько дней отправиться в путешествие по стране, дабы навестить еще какую-то более дальнюю родню. Франц обратил его внимание на портрет, где, как он решил после долгого созерцания, был изображен тот самый монах, который внушил ему такую симпатию, но Рудольф{75} с присущим ему легкомыслием отмахнулся от этого открытия — Францу-де просто померещилось — и потащил друга завтракать; сразу после завтрака он хотел ехать.

Жаль было Францу расставаться с другом, ибо в этом обширном замке с его многочисленными обитателями он почувствовал себя без него одиноким. Графиня послала за ним, чтобы приступить к работе над портретом. Она была в прелестном легком утреннем туалете и встретила его с очаровательной приветливостью.

— Я послала за вами так рано, — начала она, — ибо мне хотелось, чтобы вы писали мой портрет в часы наилучшего вашего расположения духа; я всегда считала, что весьма важна одежда, ее силуэт и цвета, и потому хочу, чтобы мы с вами выбрали вместе, какой наряд наиболее выгодно оттенит меня. Вы как живописец должны разбираться в этом лучше всех, и женщинам, которые хотят нравиться, надо бы почаще пользоваться советами художников.

Она повела его в соседний покой, окно которого снаружи прикрывало переплетение ветвей, создавая полумрак, как в домашней часовне; здесь графиня с ее легкими грациозными движениями выглядела еще прелестнее. В комнате были разложены платья разных цветов, Франц выбрал зеленое бархатное, вырез которого был щедро окаймлен золотом; он вернулся в зал, и немного спустя она стояла перед ним, прелестная, как бы выступая из волн широкого зеленого одеяния, рукава, подол и вырез которого сверкали золотом, на густых распущенных волосах — золотая сетка, надетая на голову с одной стороны и перевитая зеленой, как листва, лентой. Графиня улыбаясь приблизилась к нему, и в этот миг Франц почувствовал, какую власть может иметь над человеческим сердцем красота, ибо внезапный восторг пронзил его, словно молния, в он едва не потерял сознание. Теперь ему еще определеннее показалось, что в этом роскошном наряде стоит перед ним не кто иной, как его незнакомка. Графиня велела ему подойти вместе с ней к большому зеркалу, и когда великолепная красавица с блестящими глазами и свежими губами лукаво и сердечно улыбнулась ему оттуда, ему почудилось, будто он заглянул в волшебное царстве.

— Ну, — сказала графиня, опустившись в кресло и положив ему на плечо сверкающую белизной округлую обнаженную руку, — как вы находите меня в этом наряде?