Стенание

– Простите, ваше величество.

При виде моей покорности и даже трусости у Генриха как будто бы опять переменилось настроение. Он повернулся к Пейджету и презрительно произнес:

– И как я только мог подумать, что такой хилый сорняк может представлять для меня какую-то угрозу, а?

– Не думаю, что Шардлейк таков, – тихо ответил секретарь.

Король на мгновение задумался.

– Ты говорил, что один из двух помощников Шардлейка мертв?

– К настоящему моменту – да, – совершенно бесстрастным тоном ответил Уильям.

– А второй, которого привезли сюда вместе с ним?

– Он почти совсем мальчишка. – Королевский секретарь позволил себе улыбку. – Высокий рыжеволосый юноша, каким в молодости были вы сами, ваше величество, хотя, я полагаю, далеко не такой красивый.

Генрих улыбнулся лести, и я понял, что Пейджет, непонятно почему, пытается смягчить гнев монарха. Последовало молчание; король ненадолго призадумался, но потом покачал головой:

– Этот человек подстрекал королеву утаить от меня правду. Это равносильно измене. – Он снова взглянул на меня, и его маленькие голубые глазки, скрытые в морщинах, смотрели жестко и безжалостно. – И я избавлюсь от него, от этой досадной заразы.

Я склонил голову. Мне стало холодно, мое сердце, которое прежде бешено колотилось, забилось медленнее. Измена, шутка ли сказать. Меня повесят в Тайберне, а потом, когда я умру, веревку перережут, и палач выпотрошит мои внутренности. И я буду голый, совершенно голый, почему-то подумал я. А потом мне наконец отрубят голову. «Смогу ли я встретить это испытание и сумею ли держаться достойно?» – спросил я себя. Откровенно говоря, я в этом сомневался. А что потом? Попаду ли я в ад, когда умру? Буду ли гореть там за недостаток веры, как считает Филипп Коулсвин? Я стоял неподвижно в кабинете короля, и передо мной снова встал страшный образ: вот истекающего кровью Барака бросают в мусорную кучу.

Пейджет рядом со мной глубоко вздохнул и медленно проговорил:

– Ваше величество, публичный суд по обвинению в измене может сделать достоянием гласности недавние проблемы, касающиеся королевы. А также смерть тех анабаптистов. Нам это ни к чему. Тем более сейчас.

– Шардлейк может быть осужден парламентом во внесудебном порядке, согласно Биллю об опале, – заявил король.

– Это приведет к еще большей огласке.

Генрих махнул рукой, как будто это был сущий пустяк, но по выражению его лица я видел, что на самом деле он так не считает. Пейджет снова глубоко вздохнул, прежде чем изложить свою точку зрения до конца.

– Даже если Шардлейка потихоньку убрать, это станет известно, и некоторые могут увидеть в этом выпад против партии протестантов. Новый политический баланс все еще очень хрупок. Нам не следует нарушать его без крайней необходимости.

Уильям замолк, а Генрих сердито уставился на него. Я представил, как за последние тридцать семь лет правитель неоднократно разыгрывал эту сцену со встревоженными главными советниками: королевская ярость, требование беспощадных мер, сановники пытаются предупредить его о возможных нежелательных последствиях…

Его величество надолго задумался. Наконец он хмыкнул – странный звук, напоминавший визг недовольного поросенка, – и свирепо посмотрел на меня:

– Неужели нельзя убить его без лишнего шума?

– Поверьте, ваше величество, у меня нет ни малейшей симпатии к этому человеку. И все же я думаю, это был бы не слишком мудрый ход. В частности, Парры будут обеспокоены исчезновением Шардлейка, – продолжил настаивать на своем секретарь.

Король вздохнул:

– Ну так дай мне правильный совет, Пейджет, у тебя они всегда есть в запасе. Хотя мне может быть неприятно его услышать.

– Благодарю вас, ваше величество.

Генрих бросил на Уильяма язвительный взгляд:

– Ты же знаешь, с какой стороны намазан маслом твой хлеб, а? Помнишь, что всегда следует выполнять мою волю и никогда не идти своим путем, как Уолси и Кромвель, да?

Пейджет низко поклонился:

– Я лишь только служу смиренным орудием для исполнения политики, избранной вашим величеством.