Стефан Цвейг

Писателя настолько поразило увиденное и услышанное в тот вечер, что свои впечатления он не постеснялся вынести на страницы июльского номера австрийского музыкального журнала «Der Merker» и написал саркастическое эссе «Парсифаль в Нью-Йорке»{232}. Будучи сыном фабриканта, заставшего в императорском Бургтеатре живое исполнение Вагнером своего «Лоэнгрина», с юности привыкший к венскому оперному театру, к обществу вежливых, тактичных буржуа, с замиранием сердца ожидавших начала любого представления, он первым делом высказал недовольство неудачным расположением театра и отсутствием в нем элементарной шумовой изоляции. На его взгляд, здание Метрополитен-опера лишено свободного пространства и «ссутулившись» стоит на Бродвее между другими невзрачными строениями.

С возмущением он говорит, что в вестибюль вторгается «дьявольский грохот» автомобилей с улицы и что за пять минут до начала представления кассиры и спекулянты продолжали отчаянно сновать с пачкой нераспроданных билетов, выкрикивая «скрипучим голосом» цены со скидками. Писателя шокировали «болтовня» американцев во время представления, «жевательные резинки» во рту накрашенных девиц. Он остался недоволен даже дирижером и со всей определенностью дал понять, что лысый «мистер Герц» тучен, медлителен и неповоротлив потому, что на репетициях и спектаклях не отдается работе полностью, отчего появляются лишний вес и видимая зрителям потливость. Судя по эссе в «Der Merker», а для нас это основной документ, по которому мы можем понять настроение писателя в его последние дни пребывания в Нью-Йорке, после Метрополитен-опера оставаться в городе он не пожелал. И на следующий день взял билет на поезд до Филадельфии, где намеренно не обращал внимания на галереи и концерты, а просто наслаждался «полнейшей анонимностью» от прогулок.

Думаю, читатель согласится, что любой настоящий писатель и просто книголюб, оказавшийся в незнакомом городе и тем более стране и заприметивший уличную лавку букиниста или витрину дорогого книжного магазина, вряд ли пройдет мимо. Он обязательно захочет удовлетворить любопытство, если позволяет время. Вот и гость из Австрии, первый раз бродя по Филадельфии, остановился как вкопанный перед большой стеклянной витриной в надежде, как он пишет, «по именам авторов увидеть что-нибудь знакомое». И вдруг, обнаружив «шесть или семь немецких книг», буквально опешил, прочитав на одном из корешков собственное имя!

«Я стоял, глядя словно зачарованный, и думал. Частичка моего “я”, блуждающего так анонимно и, по всей видимости, бесцельно по этим чужим улицам, никому не известного, никем не узнаваемого, оказывается, уже находилась здесь до меня: книготорговцу потребовалось вписать мое имя на бланк заказов, чтобы эта книга десять дней плыла сюда через океан. На какое-то мгновение меня покинуло чувство заброшенности, и когда два года тому назад я снова побывал в Филадельфии, то невольно искал ту же витрину»{233}.

О каком именно немецком издании он нам с удивлением сообщает, выяснить невозможно, ведь к 1911 году в Германии будет опубликовано несколько его книг – сборник рассказов и отдельно сборник новелл, два томика поэзии, пьеса, а возможно, речь вообще идет о переводческих публикациях Рембо или Верлена.

* * *

Из Филадельфии туристическим пароходом он доберется до Бостона, родины Бенджамина Франклина. Прогуляется по старинному ботаническому саду, основанному Горацием Греем, увидит краснокирпичный Капитолий, получит положительные впечатления от магазинов на торговой улице Ньюбери-стрит. Но отметит и свинцовое небо Бостона, и непроглядный серый туман, ежедневно обволакивающий здания и весь город тяжелым покрывалом: «В американских промышленных городах не замечаешь, как уходит день: в серые облака дыма стремительно сливаются тысячи дымоходов и дымящих кораблей, дым становится все плотнее, все мрачнее, все более гнетущим».

Бостон и Нью-Йорк запомнятся ему грохотом железной дороги и несущихся автомобилей, «кашлем» двигателей и моторов, доносимым до гостиничного номера каждое «спокойное» утро. Впрочем, шум американских улиц, словно надоедливый попутчик, от которого сложно избавиться, пока ты вынужден находиться рядом, продолжит его раздражать на протяжении всей поездки. Неотличимыми друг от друга показались ему Балтимор и Чикаго, и только в конце марта, направляясь к северу и преодолев границу с Канадой, писатель поймал себя на мысли, что готов сию минуту «спрыгнуть с вагона поезда», лишь бы подышать чистым воздухом белоснежных полей: «Такого чистого снега я не видел никогда. Всюду, насколько хватало взгляда, снег, снег, снег в бесконечной глади канадских степей, ярко вспыхивающий в лучах красного солнца на закате».