Стефан Цвейг

Прямо из Бад-Гаштайна он решил отправиться в Базель и изучить там архивные материалы о гуманисте Эразме Роттердамском, который должен был стать предметом его следующего очерка. В дороге на чистый лист блокнота был занесен предварительный подзаголовок «Портрет побежденного человека». Стоит сказать, что еще 9 мая 1932 года, то есть за год до принятия решения писать биографию Эразма, Цвейг сообщал Роллану: «В мечтах вижу книгу об Эразме Роттердамском. Его судьба – это наша судьба. Как одинок он был в конце своей жизни, потому что не хотел выступать ни за, ни против Реформации и не понимал ненависти, клубившейся вокруг этой поверхностной проблемы. Я как-нибудь пришлю Вам списки с некоторых его писем: такое ощущение, словно это написано вчера – и про нас».

Но вот прошел год, и преследование евреев по единственной причине их национальности фанатичным нацистским режимом окончательно привело Цвейга к мысли писать об Эразме. Писать немедленно, сегодня, сейчас, проводя параллели Германии времен XVI века, когда решались судьбы немецкого гуманизма, натолкнувшегося на фанатизм Реформации, с двадцатым веком, когда европейское единение вновь поругано и «ясность Мирового разума», как разбитый корабль, терпит бедствие в океане ненависти и нетерпимости.

В книге невооруженным глазом видно, как Эразм становится подлинным героем для автора – ведь они оба мыслят интернациональными категориями, сторонятся политических партий, возлагая все силы и надежды на духовный прогресс человечества, твердо следуя заветам гуманистического оптимизма: «Не осевший ни в одной стране, но всюду свой, первый, кто осознал себя европейцем и гражданином мира, он ни за одной нацией не признавал права считать себя выше другой, а так как сердце его привыкло судить о каждом народе по самым ярким и благородным выразителям его духа, то все народы представлялись ему достойными любви и уважения. Главной целью его жизни стала благородная попытка создать великий союз просвещенных людей, людей доброй воли всех стран, рас и сословий, и на какой-то исторический срок – незабываемое деяние! – он дал народам Европы подлинно наднациональную форму мышления и общения, возведя на новый художественный уровень язык языков – латынь. Его богатое знание питалось культурой прошлого, его верующий разум с надеждой был обращен в будущее. Но он упорно отворачивался от всего, что было в мире варварского, что с неуклюжей злобой, с тупой враждебностью постоянно угрожало мировой гармонии; его братски влекло к себе лишь высокое, творческое, созидающее, и он считал долгом каждого мыслящего человека раздвигать, расширять эту сферу, чтобы ее чистый небесный свет озарил и объединил наконец все человечество»{387}.

Цвейг ненавидел войны, саму мысль об оружии и вооружении, совершенно не принимал фанатизм, превоходство каких-либо наций, классов и сословий, презирал корыстные кровожадные цели политиков и искал, искал поддержку своих идей у Эразма.

* * *

Между тем реальная жизнь евреев в Германии и Австрии в 1933 году и позже проходила не в книгохранилищах Базеля, а на улицах, где каждый день нацисты творили беспардонный произвол и откровенный грабеж. В какой-то момент, в очередной раз пав духом, Цвейг пишет Роллану (15 июля 1933 года): «Я почти забыл, что когда-то был писателем. Почти не работаю, меня охватило какое-то оцепенение, какое-то чудовищное отвращение; к чему отрицать – они достали нам до сердца. Чтобы вновь обрести себя, понадобятся годы. Каждый день приносит все новые удручающие известия, примеры трусости, жестокости, идиотии. И крики умирающих, героически сражавшихся и павших, остаются неуслышанными; никто никогда не узнает обо всех мученичествах, совершающихся в наши дни».

После тайного приобретения в Берлине в августе 1933 года образца почерка Гитлера он все чаще раздумывал над идеей покинуть дом и если не навсегда, то на длительный период поехать в Южную Америку, где его книги уже издавали. Или даже в Палестину, где он так никогда и не побывал, но с которой был и будет связан всегда, начиная с 1933 года. Дело в том, что 11 декабря этого года предчувствуя приближение катастрофы и в первую очередь утрату своих ценнейших писем и рукописей, Стефан отправляет письмо профессору Гуго Бергману (Hugo Bergmann, 1883–1975), возглавлявшему в тот период Еврейскую национальную библиотеку в Иерусалиме{388}:

«Могу я попросить вас сохранить это письмо строго конфиденциальным? Я не хочу, чтобы моя просьба была обнародована. Я не знаю, смогу ли я вести домашний уклад в Австрии в новых условиях, и некоторые личные проблемы беспокоят меня гораздо больше, чем материальные. В первую очередь моя личная переписка… Я сделал выборку, и она включает почти все, что важно в нашу эпоху для будущих поколений, письма, полученные от Гауптмана, Роллана, Верхарна, Эйнштейна, Демеля, Фрейда, Метерлинка, Теодора Герцля, Валери, Ратенау, Рихарда Штрауса, Джойса, Максима Горького и Томаса Манна. Эти письма дают полную картину мировой литературы за последние тридцать лет».