Сталинградский гусь

– Почему именно тридцать восемь саженцев?

– Да сколько склянок нашлось, столько и пустил под саженцы. Нашлось бы двести, пятьсот склянок или, допустим семьдесят две, столько я и запечатал орехами… Вообще-то я планировал сто шестьдесят.

– Новый вопрос: почему сто шестьдесят?

– Когда началась война, в селе было сто шестьдесят дворов, из всех мужчины ушли на фронт. Вернулись, сам понимаешь, не все. Словом, орехи – в память о тех, кого не стало.

– Хорошее дело затеял ты, Альберт.

– Ныне ореховые деревья я вижу во сне… Ведь это же целый ореховый сад. Грецкий лес, иначе говоря, – Карышев приложил руку ко лбу, глянул в небо. – Темнеет здесь медленнее, чем в Кабуле.

– В Кабуле гор больше, город вообще в горах стоит, Гиндукуш нависает над крышами, а здесь горы к домам только с одной стороны подходят… С одной, а в трех местах – чисто, голая степь. Как под Астраханью. Там ведь есть такие места.

– Полно.

– Да, еще не темно, небо светится – читать можно… А звезд сколько, глянь. – Гужаев приподнял рукав, посмотрел на циферблат часов – через тридцать минут ему предстояла встреча с Моргуненко.

Перед уходом в город состоялась беседа с Кудлиным.

– Ты по-прежнему веришь, что сержант этот, Моргуненко, не сдаст тебя? – сиплым надсаженным голосом, – успел простудиться в жару, бывает и такое, – спросил майор. – А с тобою и всех нас, всю группу?

– Верю, товарищ майор.

Кудлин подумал, подумал и кивнул.

– Вера – хорошее дело. Не подведет Моргуненко?

– Нет. Он – наш человек, это стопроцентно, – Гужаев ответил на серьезный вопрос, не раздумывая ни минуты, голос его был твердым, а вопрос даже вызвал некое внутреннее раздражение.

– Ладно, выдвигайся, – разрешил майор.

Вечер не угасал, – никак не мог угаснуть. Кудлин, как и бойцы, заинтересовался синевато-черным, имеющим нежную бархатную плоть небом, – очень уж много звезд на нем разместилось, в скупом российском небе столько звезд вообще не найдется, да и такого чистого и яркого неба не бывает, плоть его – с наволочью, дымом, туманом, непрозрачной кисеей, способной затянуть даже луну, когда она пребывает в расцвете сил и готова соревноваться в силе своей с солнцем, и звезды дома не светят так яростно, как здесь, – лишь мерцают тускло, без праздничных переливов, как-то кособоко, острых, четких, вызывающих восхищение углов у наших звезд нет, – несправедлива природа к тем звездам и светилам, которые живут в небе над Россией.

И это ощущение несправедливости, обрезанности по бокам, возникало у Игоря, когда он думал о доме, о пространствах, оставленных за пограничной чертой, о том дорогом, ставшем незнакомым мире, где не было ни опасностей, ни стрельбы, ни воплей «Аллах акбар!» Гужаев, кажется, начал забывать мир этот, уже такой далекий и, может быть – даже чужой…

Пуштунскую красавицу, положившую глаз на пленного советского сержанта, звали Лейлой, характер она имела железный, мужской; нагрянула Лейла в лагерь в самое неподходящее время – Моргуненко готовился к уходу. Он понимал, что может быть заварушка, – и, скорее всего, она точно будет, а с нею – и стрельба, и шум вселенский, ему очень не хотелось, чтобы Лейла пострадала.

Ведь она же не сдержится, обязательно ввяжется в драку, а это – штука опасная, недаром еще Суворов говорил, что пуля – дура, обходить цели, которые надо сохранить, она не умеет.

Лейла стремительно вошла в палатку, правой рукой ухватила прядь волос на голове Моргуненко – волосы у того были льняные, мягкие и светлые, в здешних краях люди с такими волосами не рождаются, – спросила, не сдерживая восхищения:

– Интересно, как природа создает такое диво? – Она пальцами, как гребенкой, расчесала прядь, расправила ее на ладони. – Никакой жесткости. Это же птичий пух – теплый, податливый. – Она пальцами снова расчесала прядь, потом ухватила свою косу за конец, украшенный шелковой лентой. – У нашего народа волосы вырастают жесткие, как проволока, мягких не бывает совсем. – Лейла небрежно отбросила косу за спину. – Волосы твои похожи на шерсть цветущего тростника, на апрельскую траву, нагретую солнцем… Ладно, шурави, – она вздохнула. – Извини, я тебя потревожила. Ты ведь чем-то занимался?

– Да-а, – Моргуненко развел руки в стороны – не мог сообразить, что надо ответить-то…

– Извини еще раз, – пуштунка исчезла из палатки так же стремительно, как и появилась, только дух ее остался – чистый, смешанный с запахом трав и конской упряжи.

Бывший сержант стер с лица пот, озабоченно покачал головой: Лейла – это не человек, а неуправляемый степной вихрь, иногда налетающий с такой скоростью, что от внезапной боли начинает опасно сжиматься сердце.

Отправной точкой для любого здешнего движения, – и в город, и из города, – был базар. Это такое место, мимо которого не пройдешь никогда, базар обязательно зацепится за глаз (если глаз прежде не зацепится за него).