Стаб

Каблуки стучали так же громко, как и моё сердце. Я в очередной раз подтвердил, что никогда не привыкну к этому ощущению. И это при том, что Многорукого не было среди зрителей. Я всегда волновался больше, когда он наблюдал. Теперь же я просто развлекался. Я залез на рояль и исполнил первую песню на нём. Вторую — на барной стойке. И никто из тех, кто сидел за ней не попытался до меня дотронуться, что говорило о том, что они боялись Рэймса даже сильнее, чем Многорукого.

Подумав о Рэймсе, я пнул один из пустых стаканов, разбивая его об стену. Думаю, Майлз простит мне эту шалость, всё-таки я отдал ему перед этим все свои сбережения. Я решил, что кровавые деньги, заработанные на ещё более кровавое убийство, счастья мне не принесут.

Мне стало тоскливо, поэтому я попросил, чтобы третья песня была повеселее. Заиграли мою любимую, и мне сорвало тормоза. Кажется, мне подпевали, кто-то стучал по столу, кто-то свистел. Майлз подыгрывал на губной гармошке. Я безупречно тянул самую высокую ноту, на которой должна была закончиться песня, но музыка оборвалась слишком рано. Я недовольно открыл глаза. Я обнаружил себя на чужом столе. Стоял, запрокинув голову.

Песня закончилась, но мне никто не аплодировал, как раньше. Но я не успел оскорбиться, потому что заметил Рэймса. Когда наши взгляды встретились, я понял, что это был мой последний концерт в этом баре. Похоже, мужик проникся настолько, что он решил, что с этих самых пор я буду петь только для него. Грубо стащив меня с импровизированной сцены, он понёс меня прочь из зала, что-то на ходу бросая «мебели». Вероятно, именно из-за водителя Рэймс и притащился сюда так рано.

Я извернулся, чтобы взмахнуть своим поклонникам рукой на прощание, и увидел Майлза и Фрика. Они смотрели на меня так, словно у меня в голове появилось пулевое отверстие. Или была сломана шея. Или перерезано горло.

Пока ещё нет, но скоро.

Они смотрели на меня как на мертвеца. Они прощались со мной так, будто я покидал мир живых, а не их бар.

Ночной воздух обжёг кожу, и я уже приготовился умереть от холода, но тут меня запихнули в салон машины. Рэймс сел напротив, морщась, как от боли. Он сдавленно бросил водителю ехать к мэтру, а сам заёрзал, будто ему было неудобно сидеть.

Что-то мне это напоминает.

Вот только когда это я его успел ударить по яйцам?

Стащив с себя плащ и кинув его мне, Рэймс рявкнул:

— Накройся!

Я подчинился, просто потому что мне было холодно в этом платьице, а не потому, что я чувствовал себя неловко. Да и судя по взгляду Рэймса, набросив на плечи что-то из его одежды, я не стал выглядеть прилично.

Он смотрел на меня так, будто я снова покушался на его жизнь. И он смог спастись в последний момент.

— Ты меня опять похитил, — заметил я. — Но я не стану рассказывать об этом мэтру.

— Тогда я сам ему расскажу. — Ого, вот это сюрприз. — Он должен знать, что ты вытворяла на глазах у этого пьяного сброда. Да ещё в таком виде. Как ты можешь после такого… наряда рассчитывать надеть облачение ликтора?

Кажется, мой повседневный образ ему нравился больше, при том, что не нравился совсем.

— Кто, по-твоему, купил мне этот наряд? — Он знал ответ, но я всё равно произнёс, не оставляя места сомнениям: — Мэтр выбрал его для меня. Он говорил, что я в нём выгляжу прекрасно, знаешь ли.

— Ещё скажи, что он не имел ничего против того, чтобы ты танцевала перед мужчинами… так.

— Когда он находился среди зрителей, я позволял себе вещи и покруче, — признался я. — Странно, что ты при своей работе такой слабонервный. Уверен, что хочешь становиться ликтором? Если да, то тебе нужно тренировать выдержку.

Он пробормотал что-то вроде «только моя выдержка тебя и спасает». Желание убить меня совсем не вязалось с оттопыренной ширинкой его штанов. С мэтром в этом смысле было проще. Это — высшее проявление его привязанности. Так же как теперь высшее проявление ненависти у Рэймса.

Многорукий мне о таком рассказывал. Он говорил, что у него тоже частенько вставал во время заданий. Если какая-нибудь цель ляпнет что-нибудь неудачно или решит бороться до конца. Погоня его тоже всегда возбуждала, особенно по незнакомым местам.

Ненависть — это сексуально, я готов был с этим согласиться, глядя на Рэймса. Что ещё сексуально? Целибат. Запреты. Бессмысленное отрицание собственной сути. То, что Рэймс до сих пор не понял, что эту войну ему придётся вести не со мной, а с собой самим.

— Подумай, что если ты станешь ликтором, и вдруг закончится стаб, а эмоции будут мешать тебе принять верное решение? — продолжил я. — Нельзя же так слепо полагаться на наркотик.

— Мешать… — Он потёр глаза. — Пока мне мешает только твоё платье.

Оно, в самом деле, обладало таким свойством — сбивать с мысли. Розовое, кружевное оружие психологического воздействия.