Срыв

– Да-да, скромные больно. Некоторые и нахамить могут, но от скромности.

– Но ведь пожилые люди другие, – сказала Елена Юрьевна. – Шестидесятники…

– А где они? По домам сидят, больные и плюнувшие на все. Тут, знаю, их звали, звали, и толку-то…

– Да, это правда, шестидесятники уходят. Молодежь – в соцсетях. Там дружат, такие послания шлют друг другу, а в реальности встретятся – и молчат.

– А вы, Елена Юрьевна, – сказал Сергей Игоревич, – себя к молодежи не относите?

Она махнула глазами на него и усмехнулась:

– Я в свои двадцать восемь себя иногда динозавром чувствую.

«Двадцать восемь», – отметил Сергей Игоревич, и в груди стало как-то сладостно и грустно.

Дмитрий Абрамович поднял бутылку:

– Предлагаю за молодежь. Чтоб о важном, когда встречается, не забывала. А то действительно род человеческий из-за компьютеров вымрет.

– Может, не будем торопиться? Колю дождемся.

– Ничего-ничего, он не обидится.

Выпили. Стали закусывать.

– Что там Москва? – спросил великан явно для поддержания разговора. – Пульсирует?

– Хм, пульсирует. И пульс все учащеннее… Иногда страшно становится – кажется, сейчас как лопнет. Или провалится… Москва ведь, по существу, на пустоте стоит – сплошные туннели, подземные сооружения. Не так давно сваи заколачивали и пробили перекрытие туннеля метро. И это не первый случай… Жутковато, конечно. – Сергей Игоревич почувствовал, что разоткровенничался, и кашлянул.

– Да, такие города – эт аномалия. Одно дело – какой-нибудь Сингапур, где кроме столицы и жить негде, земли попросту нету, а другое дело – мы… Сгрудились и давимся… Ну, я обобщенно… Я бы столицу каждые десять лет менял. Сначала, например, в Томск, потом – в Иркутск, потом – в Курск куда-нибудь.

– Но Москва – это ведь символ, – заметила Елена Юрьевна.

– Пускай и будет символом. Какой-нибудь духовной столицей. Как Питер – культурная. Правильно? А администрацию – отдельно.

Сергей Игоревич сказал:

– Страна разорится дворцы для Думы строить, министерств, резиденций…

– А пускай имеющееся приспосабливают. Везде ведь остались обкомы, горкомы.

– Вы идеалист, Дмитрий Абрамович.

Постучали в дверь.

– Открыто! – гаркнул великан, так что номер вздрогнул.

Вошел парень – именно парень – лет сорока. Истертые, почти уже продырявившиеся джинсы, куртка, перешитая из шинели; снял скандинавскую шапочку и оказался с седоватыми волосами до плеч, но почти лысой макушкой. За плечами, как ружье в чехле, – гитара.

– О, вот и Коляныч! – встал навстречу Дмитрий Абрамович. – Здоров, друг!

– Здравствуй! – сказала и Елена Юрьевна и тоже поднялась.

Парень недовольно или стыдливо бурчал что-то в ответ… Его познакомили с Сергеем Игоревичем.

– Что ж, вот все и в сборе. Весь актив. Надо это отметить возлиянием… – И под бульки коньяка в стаканчики великан спрашивал: – Как, Коляныч, жизнь? Чего нового сотворил?

– Так… – Парень сморщился; показалось, что сейчас добавит «ничего сто́ящего», но он добавил другое: – Песен штук двадцать написал. Такие… Самому удивительно. Кого-то кризис среднего возраста импотентом делает, ну, морально, душевно, а меня прямо поперло.

«Действительно, как бы датый», – вспомнил предупреждение великана-краеведа Сергей Игоревич.

– Чего ж, продемонстрируй, Коляныч.

– А удобно? Они такие… откровенные.

– Разве это плохо? – спросил Сергей Игоревич. – Откровенное, по идее, должно быть самым сильным.

– Н-ну, наверно… – И, ободренный этим замечанием, Коля скоренько проглотил коньяк, достал гитару, потрогал струны. – Вроде строит… Сначала – «Экзистенциальный блюз». О человеке, который растерялся в этих нынешних политических делах… Ну, короче, сами поймете.

Он стал играть хоть и корявенький, хроменький, но действительно блюз, а затем запел гнусоватым и жалобным голосом:

Старый я,
Никчемный я дурак —
Ориентиров нет,
В башке гнилой сквозняк.

А вокруг кипят,
Требуют вставать,
Либеру давить,
Почву уплотнять.

Если не встаешь,
Могут объявить:
Из другой ты расы,
Нам с таким не жить.

И куда тогда
Мне, блин, дураку?
Ведь без почвы я
Выжить не смогу.

Коля сделал пальцами левой руки какой-то сложный переход и проныл, судя по всему, припев:

Это не песня – это плач,
Попытка объяснить душевный срач.
Я не пою, я скулю,
Мукой сокровенной тихонечко блюю-у.

Затем – не очень выразительное на акустической шестиструнке соло, второй куплет, из которого утомившийся слушать Сергей Игоревич уловил вот это:

Никак не научусь любить
И красных, и царя
И не способен верить
И в коммунизм, и в бога я.

Нужное восславлять
Тоже не могу.
Что же делать мне,
Такому дураку?..