Сразу после войны

— Отца мне напоминает. Как взгляну на него, сердце сжимается.

— Он сам себя губит, — проворчал Волков.

Нинка вздохнула.

— Это болезнь.

— Пусть лечится!

— Вот мне и хочется ему помочь. Отцу не удалось — война помешала. Хоть теперь доброе дело сделаю.

Я подумал, что Нинка принадлежит к числу тех женщин, которые живут для других, и неожиданно для себя выпалил:

— Замуж тебе надо! За Самарина выходи!

Нинка взглянула на лейтенанта, задумчиво произнесла:

— Знаю, Коль, что ты любишь меня. Но, как говорится, насильно мил не будешь. Пыталась полюбить — не вышло. Видно, мне на роду написано без большой любви свой век вековать. Моя мать отца тоже не любила, хотя и прожила с ним не один десяток лет и двух дочерей от него родила… Ты, Коль, еще встретишь хорошую девушку. Ты крепкий, молодой.

— Ну, полюбишь же ты кого-нибудь? — спросил я.

Нинка махнула рукой.

— Чего понапрасну голову ломать? Когда случится это, тогда и думать буду. Только навряд ли это случится. Двадцать два года прожила — не полюбила. Должно быть, это не каждому суждено. — И она почему-то посмотрела на Волкова.

Самарин и Нинка о чем-то беседовали вполголоса, Волков изредка перебивал их, Гермес молча слушал. В глазах Самарина уже не было прежней грусти, и я мысленно подивился его самообладанию, умению держать себя в руках. Ужасно захотелось заглянуть в наше будущее, захотелось узнать, что ожидает нас через год, через два, через пять лет. Но об этом приходилось только гадать. Однако самое главное было ясно: впереди маячил, как синие горы Копетдага, диплом, я не сомневался, что сумею получить его, как не сомневался и в том, что все мы — я, Самарин, Волков, Нинка, Гермес — не пропадем в водоворотах жизни, пока нелегкой, не очень ласковой, не всегда понятной, но все же жизни, которую мы и сотни тысяч таких же, как мы, отстояли, пройдя через немыслимые мытарства. Мы многое потеряли: прерванную войной юность, близких, друзей, — но и многое приобрели. Мы с гордостью называли себя фронтовиками. Это слово служило паролем, оно заключало в себе особый смысл — то, что не хотели понять такие, как Сайкин и Козлов…

Я взглянул на торчавший из консервной банки окурок со следами помады, перевел глаза на Нинку.

— Зачем ты губы так густо мажешь?

Она удивилась:

— Разве некрасиво?

— Надо чуть-чуть, а ты…

— Он прав, — тихо произнес Самарин.

— Прав? — Нинка удивилась еще больше. — А я думала…

В дверь постучали.

— Можно! — крикнул Волков.

В сопровождении Игрицкого вошел Курбанов — принаряженный, с орденами и медалями вместо ленточек, с каким-то свертком под мышкой. Игрицкий был в хорошо отутюженной рубахе-апаш, в новых сандалетах с белым рантом. Увидев бутылку, он вытянул шею, но, встретившись с укоризненным взглядом Нинки, потупился, сделал шаг назад и остановился, привалившись плечом к косяку.

— Милости просим, — сказал Самарин.

В свертке оказалась поллитровка. Мы потеснились, освобождая Курбанову место. Нинка заботливо усадила его. Я пригласил к столу Валентина Аполлоновича. Снова покосившись на бутылки, Игрицкий невнятно пробормотал, что он не фронтовик. И добавил:

— Я, пожалуй, пойду.

— Оставайтесь! — великодушно разрешил Волков.

Стараясь не глядеть на Нинку, Игрицкий сел подле меня, протянул трясущуюся руку к стакану, в котором была недопитая водка, одним махом опорожнил его. Всем сразу стало неловко, наступила настороженная тишина.

— Что такое? — Курбанов обвел нас темными стеклами очков.

— Ступайте домой, Валентин Аполлонович, — строго сказала Нинка.

— Успеется, — храбро возразил тот.

Нинка с осуждением посмотрела на меня и Волкова. Я ругал себя за то, что пригласил Игрицкого к столу. Встретившись с Нинкиным взглядом, Волков отвел глаза. Не спрашивая разрешения, Игрицкий снова плеснул в стакан.

— Достаточно! — резко сказала Нинка.

— Да, да. — Курбанов закивал головой: он, видимо, все понял.

Игрицкий молча выпил. Его глаза осоловели, на губах появилась ухмылка. Приподняв над столом стакан, он потребовал:

— Налейте-ка мне еще, ребятки.

— Нет! — Подойдя к Игрицкому, Нинка легко приподняла его за плечи.

— От-стань-те, — пробормотал Валентин Аполлонович.

— Нехорошо, нехорошо, Валя. — Курбанов шевельнул палкой.

— От-стань-те, — повторил Игрицкий. Он совсем опьянел, на него было больно и противно смотреть.

Нинка молча поставила его на ноги и повела к двери. Игрицкий начал сопротивляться, но Нинка так встряхнула его, что тот сразу сник.

Меня давно интересовало, как относится к Игрицкому наш преподаватель литературы. Он жил в городе, сразу после занятий уходил домой. Самарин утверждал, что этот человек совсем не дуб, каким иногда хочет казаться, да и я сам думал так же — ирония в его глазах кое-что проясняла. И вот теперь, воспользовавшись случаем, я спросил Курбанова.

Он не стал выяснять, почему меня заинтересовало это, сказал, что незадолго до войны наш филолог опубликовал несколько спорных работ, их раскритиковали в печати, вынудили его уйти из одного крупного учреждения; теперь он осторожничает сверх меры, Игрицкому вроде бы сочувствует, но вслух об этом не говорит, на собраниях и совещаниях молчит, как рыба.