Сразу после войны

Я и Самарин проснулись одновременно. Как всегда случается в спешке, щеколда не поддавалась, и мы, чертыхаясь вполголоса, долго возились у двери, мешая друг другу. А Гермес продолжал орать, сотрясая дверь ударами каблука:

— Открывайте же!

Мы отжали щеколду ножом, и он, оставив в коридоре вещи, влетел в комнату. Затормозив около стола, круто обернулся, бросился к нам, раскрыв объятья.

— Полегче, полегче, — сказал Самарин, отстраняясь от Гермеса. — Можно подумать, что ты сто тысяч выиграл.

— Женюсь! — объявил Гермес. — Ровно через год — так отец обещал. Вначале он ни в какую, а мать сразу сказала: пусть.

За два месяца, что мы не виделись, он возмужал — раздался в плечах, вырос. Брюки стали коротковаты, белая рубаха с закатанными рукавами плотно облегала мускулистую грудь.

— Тебя и не узнать, — сказал Самарин, с удовольствием окидывая Гермеса взглядом.

— Поправился, да?

— Крепким стал.

Гермес кивнул.

— Раньше ребята мне проходу не давали, а теперь… Недавно один стал задираться. Я струхнул, но виду не подал. В общем, поговорил с ним.

— При помощи кулаков?

— Пришлось.

— Ты не очень-то… Кулаки не аргумент.

— Понимаю, — сказал Гермес и, ойкнув, помчался в коридор за вещами. Внес огромный чемодан, перевязанный крест-накрест веревкой, волоком втащил мешок, от которого исходил приторный запах подгнивших фруктов. Затем в комнате появилась корзина, накрытая запорошенной пылью тряпкой, после нее — торба, потом — два увесистых свертка в газетной бумаге.

— Даешь! — сказал Самарин. — Как тебе удалось дотащить все это!

— Пришлось фаэтон нанимать, — объяснил Гермес. — Тридцатку содрали.

— Дороговато, — решил я.

— А что было делать? В камеру хранения это, — Гермес пнул ногой мешок, — не принимают, знакомых на вокзале — никого, вот и выкручивайся!

— Мог бы телеграмму послать — мы бы встретили. — Самарин продолжал улыбаться, поглядывая на Гермеса.

— Мать то же самое советовала. Но я решил нежданно-негаданно нагрянуть.

Самарин подошел к окну, аккуратно снял с гвоздиков газеты, сладко зевнул.

— Который теперь час?

— Должно быть, около восьми, — сказал Гермес. — Поезд пришел ровно в шесть сорок.

Самарин надел брюки, присев на край постели, натянул сапоги, перекинул через плечо полотенце.

Гермес разделся до пояса, и мы пошли умываться.

Самарин подбросил ладонью хоботок умывальника, чертыхнулся.

— Опять воды нет! Как не стало дяди Пети — весь наш быт кувырком.

На несколько секунд мы затихли, словно увидели дядю Петю. Я вспомнил его лицо, добрые морщинки у глаз и почувствовал: сжалось сердце.

Самарин принес ведро воды — она поступала в дворовую колонку прямо из арыка, — и мы, брызгая на зацементированный, никогда не просыхающий пол, стали умываться над раковиной, длинной и узкой, похожей на два сдвинутых корыта. Тело Самарина было белым, и я подумал, что ему, видать, не пришлось понежиться на солнышке. Когда мы вернулись в комнату, спросил, как он провел каникулы.

Ответил Самарин не сразу. Надел гимнастерку, опоясался ремнем. Засунув под него пальцы, расправил складки.

— Интересуешься, как я провел каникулы? Вкалывал в лесхозе!

— В лесхозе?

— Командир моего взвода там директором. Еще прошлой осенью приглашал погостить. Три дня я баклуши бил, а потом взял и устроился лесорубом. Командир взвода вначале все сокрушался, предлагал другую работу — полегче, а я решил: пан или пропал. Короче говоря, теперь мы обеспечены хлебом насущным минимум на три месяца.

Я посмотрел на руки Самарина. Они были в мелких ссадинах, с затвердевшими мозолями.

— Из одежды купил себе что-нибудь?

— Кое-что.

— А я только куртку привез — из старого пальто перешили.

— Ничего, — утешил Самарин. — Постепенно приоденешься. С промтоварами все лучше и лучше становится. Раньше на весь лесхоз один ордер выдавали, теперь — пять.

— Говорят, скоро карточки отменят, — сказал Гермес.

— Пора, — добавил Самарин.

Мы помечтали, как хорошо будет, когда отменят карточки. Об отмене карточек поговаривали еще в сорок пятом, а сейчас кончалось лето сорок седьмого; жизнь улучшалась, но не так быстро, как этого хотелось.

Я вдруг вспомнил, что после института Самарин решил работать в таежном поселке.

— Небось и школу себе присмотрел?

Он молча улыбнулся, а я подумал: «Наверное, так оно и есть».

Гермес начал распаковывать вещи. Даже Самарин, всегда невозмутимый, присвистнул, когда тот извлек: из мешка баранью ногу, обернутую пропитанной салом бумагой. Понюхав баранину, Гермес объявил:

— Надо поскорей съесть.

— Съедим! — обнадежил я: при виде бараньей ноги у меня потекли слюнки.

Кроме баранины, больших и маленьких дынь, яблок и других фруктов, Гермес привез много-много лепешек, величиной с хорошую сковородку, и очень скоро наша комната стала напоминать продовольственный склад: всюду — на полу, на столе и на подоконниках — лежало съестное, источая сногсшибательные запахи.

— Давайте рубать! — не выдержал я.

Гермес поддержал меня, и мы, освободив часть стола, дружно налегли на баранью ногу.

Волков пришел во второй половине дня, когда спала жара. И не влез в окно, как раньше, — вошел в дверь.

— Ба, ба, ба! — встретил его Гермес и кинулся обниматься.