Сразу после войны

Волков урезал до предела наш дневной рацион, ворчал, называл нас обжорами. Он вел себя, как Плюшкин: сэкономленные продукты прятал в чемодан. Гермес накатал телеграмму отцу и позавчера получил перевод. На эти деньги мы купили баранину и две бутылки «Московской», Волков тоже раздобыл спиртное, принес непочатую буханку хлеба. Я три дня подряд ходил на товарную станцию, но настоящей работы не было — на руки получил всего-навсего полсотни.

— Сгодятся, — одобрительно произнес Волков, когда я отдал ему эти деньги.

Самарин внес в общий котел двести рублей.

— Небось опять на барахолке был? — спросил Волков.

— Ладно, ладно, — пробормотал Самарин. — Бери бумажки — и точка.

Волков покрутил головой, а я стал гадать про себя, что продал лейтенант на этот раз. Утром понял — бритву. У него была отличная бритва с перламутровой ручкой. Самарин брился каждый день. Утром он попросил бритву у Волкова.

— Вот оно что, — сообразил тот и добавил с недовольным видом, что такую бритву теперь ни за какие деньги не купишь, что вполне можно было обойтись и без этой жертвы, что к Девятому мая будет полный ажур — и жратвы от пуза и выпивки вдоволь. — Хоть посоветовался бы, — проворчал Волков, заканчивая тираду…

Мы сидели за столом уже часа два, но хмельными не были, хотя выпили немало. Волков отрезал от баранины огромные куски, без устали повторял:

— Рубайте, братва, рубайте! Сегодня наш день…

Минут десять мы сидели просто так, перебрасываясь ничего не значащими фразами, отыскивали взглядом, что бы еще пожевать.

Потом Волков сказал:

— Такой день, братва, а вроде бы и не праздник.

— Праздник! — возразил Самарин. — Даже в газете статья есть.

Волков плеснул себе в кружку, спросил нас взглядом: «Налить?»

— Валяй, — откликнулся я.

— Успеешь напиться, — предостерег меня Самарин и, накрыв свою кружку ладонью, сказал Волкову: — Я мимо.

— Чего так?

— Хочу сегодня как стеклышко быть.

Я вдруг вспомнил дядю Петю и загрустил.

— Чего скис? — толкнул меня локтем Волков.

— Дядю Петю вспомнил.

Что-то неуловимое пролетело по комнате, наполнило болью сердце. Волков поднялся, прошлепал к тумбочке, извлек из нее граненый стакан, наполнил его водкой.

— Давайте, братва, за дядю Петю выпьем!

Самарин поднял кружку:

— За человека и солдата!

Я хотел прикоснуться кружкой к стакану, но Самарин напомнил, что за покойников пьют не чокаясь.

Когда мы выпили, Волков сказал, нюхнув хлебную корочку:

— Два года назад, братва, война кончилась, а фронтовики все еще умирают от ран. И, видать, еще долго будут умирать.

— Мы не от старости умрем — от старых ран умрем, — негромко сказал я.

— Сам придумал? — заинтересовался Волков.

— К сожалению, нет. Это стихи Семена Гудзенко.

— Не читал, — сказал Самарин.

— Прекрасный поэт. Тоже фронтовик. Еще в Москве слышал — болен он тяжело.

— Раны?

Я кивнул.

— «Мы не от старости умрем — от старых ран умрем», — словно про себя, повторил Волков. — А еще что он сочинил?

— Много хороших стихов — про фронт, про солдат. — И я произнес возникшие в памяти строчки:

Пусть живые запомнят и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, —
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть: ведь и мы б никого не жалели.
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

— Черт, — пробормотал Волков. — Даже слезу вышиб.

И больше никто не проронил ни слова — в этих стихах было все.

Потом Самарин предложил выпить за Семена Гудзенко и за тех фронтовиков, которые и спустя много-много лет будут писать о себе, о своих-фронтовых товарищах, а следовательно, о нас.

Он сунул в рот помятый «гвоздик», чиркнул спичкой, жадно затянулся.

— Мы умрем, а эту войну будут помнить. Наши дети, наши внуки, наши правнуки и правнуки наших детей! Меня часто бессонница мучит. Лежу и вспоминаю. Стараюсь не вспоминать, а перед глазами вертится, вертится. Сам удивляюсь, как мы такое выдержали. Словами об этом не расскажешь. Знаю, книги про войну напишут, а все равно обо всем не расскажут, потому что это невозможно, потому что это надо своими глазами увидеть, и не только увидеть — пережить! Года полтора назад я одного человека встретил — тоже фронтовика. Как водится в таких случаях, про войну стал вспоминать. А он в ответ: «Молчи! За четыре года нахлебался — хватит. Я эти годы из головы вышвырнул, будто и не было их». Я тогда разозлился, нехорошим словом назвал его, а теперь с уверенностью могу сказать: ошибся он. Хоть из кожи лезь, а фронт не позабудешь, он все время будет маячить перед глазами — хотим мы этого или нет.

Нинка вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась.

— Что с тобой? — встревожился Самарин.