Сполошный колокол

А все ж не напрасно ходили по дворам уговорщики. Потише стало в городе. Грамотеи перьями скрипели — сочиняли челобитные. С челобитными шли во Всегороднюю избу, требовали немедля гонца в Москву слать. Из Всегородней избы челобитные отнесли на чердак к Томиле. Томила челобитные прочитал и рассердился:

— Всяк себя выгораживает, всяк о своей правде кричит: мельники, серебряники, кузнецы… Ныне — вбейте себе в головы — нет посадов, нет дворян и мещан, нищих и монахов. Ныне есть город Псков! Есть одна правда, правда о беде города Пскова. И про ту правду мы и должны рассказать нашему государю.

— Ты уж постарайся! — просили псковичи Томилу. — Чего тебе принести — вина, меду, пива?

— Квасу! — потребовал Томила. — А сами, чтоб не тянуть время, ступайте выбирать достойных людей, кто отвезет челобитную в Москву.

Псков успокаивался, а в деревнях псковских смута только-только начиналась.

Ночью четвертого марта видел Афанасий Лаврентьевич зарево в двух соседних деревнях: крестьяне жгли усадьбы помещиков. Никто им не мешал. Псковский воевода Никифор Сергеевич Собакин потерял власть.

Глядя на пожары, сказал себе Афанасий Лаврентьевич странные слова:

— А не моя ли заря занимается в зареве этом?

Ушел с улицы домой.

Не снимая шубы, сел на высокий стул, сдавил виски ладонями — заставлял себя думать. А вместо думы бешено колотилось сердце.

Единственная возможность предстать пред светлые царские очи — это броситься теперь в Москву и толково рассказать о случившемся. Дать верный совет, если спросят. Опасное дело — не с радостью явишься, но, если удастся показать себя, государь тебя не забудет.

Опять вышел на улицу. Огонь полыхал.

«Нечего больше ждать, — сказал себе. — Сегодня соседи горят, а завтра, глядишь…»

И невольно окинул взглядом свой дом.

Всю ночь не спал. Ждал вестей из Пскова. Приехал к нему пан Гулыга.

— Был в Польше? — спросил Афанасий Лаврентьевич.

— Был. Купил и бисеру, и лент.

— Поговорить бы нам с тобою надо… Ну, да сначала о деле. С чем послан?

— Пани велела передать: челобитную составляет Томила Слепой. Ульяна выкликать, чтоб он это челобитье в Москву вез, неразумно. Ульян во Пскове пригодится. Его заводчики бунта за своего приняли. Он теперь с ними думает.

— Хорошо! — обрадовался Ордин-Нащокин.

— Пани велела также передать, что воевода Собакин послал в Москву гонца.

Афанасий Лаврентьевич так и подскочил. Выбежал из комнаты:

— Лошадей!

Вернулся к пану Гулыге. Достал из ларчика мешочек с деньгами.

— За службу! — пронзительно посмотрел пану в глаза. — Это задаток!

Пан Гулыга поклонился.

— Передай Пани: о заводчиках беспорядков нужно знать все! Нужно знать их всех и всё о них.

Пан Гулыга повторил слова Ордина-Нащокина.

— Будет исполнено.

— Прощай. Дай Бог вам удачи!

Проводил Гулыгу до дверей. Бросился к ларчику. Рассовал по карманам деньги. Не прощаясь, не приказывая, не наказывая, отмахнувшись от узелка с едой, накинул на парадную шубу тулуп, побежал на конюшню.

Конюх едва овса успел в санки бросить.

— Гони! Лошадей не жалеть!

Валдайские бугры, катившиеся волнами от Крестов до Твери, под вечер заголубели нежно, будто яички скворчиные.

Ордин-Нащокин знал: из яичка может вылупиться счастье. А потому, высовываясь из возка, заглядывал мимо ямского охотника, поверх дуги — вдаль. Леса, леса… Когда же городишко Валдай?

С горы — сердце мрет. Как в пропасть снежную: дна не видать. Ямщик лошадей держит. Дай слабинку — понесут. Кувырнешься — костей не соберешь. А на гору — как на небо. Ползком, ползком. Лошади не железные. Им отдых нужен.

Ордин-Нащокин покопался в тайном кармашке под полою шубы. Нащупал полуполтину.

— Охотник!

Обернулся:

— Что тебе, барин?

— Держи!

Не малые деньги. Торопится барин-то. Деньги ямщик взял. Гикнул, махнул по тройке кнутом. Рванули, вынесли на гору. А под гору — трусцой.

— Охотник!

— Что тебе, барин?

Ордин-Нащокин положил мужику рубль серебряный прямо на ладонь.

Ого, как барин спешит!

Ямщик отпустил вожжи: была не была.

Гривы вьются, лес впригибочку.

— Держись, барин! Авось не разобьемся!

Вот и Валдай. Огоньки уж затеплились в избах. Вышел смотритель. Глянул на крытых инеем лошадей, присвистнул, на охотника глаза вытаращил. Ордин-Нащокин к нему:

— Лошадей!

— Не могу, ваша милость! Свежие лошади гонцу от псковского воеводы к царю заложены.

Афанасий Лаврентьевич руку в потайной карман. Три рубля в руке!

— Держи!

Смотритель обомлел от щедрости: годовое жалованье.

— Шкуру спустят с меня! — И рукой махнул: — Езжай, господин хороший!

Помчались.

Сердце у Афанасия Лаврентьевича прыгало, как снегирь на ветке. Обошел гонца. Слава Богу, догнал и обошел. Ну, матушка-Москва, жди вестей от человека разумного, от самого Ордина-Нащокина. Охотник добрый попался, стелятся лошади. И никому невдомек, что мчит в Москву не захудалый дворянин, а мудрый правитель государства Российского. Будущий.

Москва задумалась