Сполошный колокол

В день рождения, десятого марта, поздравили Алексея Михайловича смутной весточкой, будто бы во Пскове гиль, будто бы воры перехватили Нумменса, везшего шведской королеве Кристине казну. Вместо праздника — тяжкая забота. Три ночи государь не спал. Молился, требовал от думного дьяка Алмаза Иванова точных известий. Известий не было, а слухи куда как страшны.

Пришел Алмаз Иванов к государю с вопросом, сообщать ли шведскому посланнику де Родосу о случившемся, а государь сам к нему с тем же.

— Как же Родосу о гиле теперь сказать? Родос для казны большую охрану просил, а мы ему отвечали в гордыне — зачем-де охрана, в стране спокойствие…

— Государь, пока не будет гонца от Собакина, говорить Родосу о гиле нельзя. Напугаем. Сообщит он своей королеве о надругательстве над Нумменсом, а королева, не дай Бог, пошлет для охраны своих послов войско…

— Молчать нужно, успокаивать Родоса! — решил государь. — И чтоб никаких слухов до него не дошло! Людишки-то на Москве прослышали о Пскове?

Алмаз Иванов опустил голову:

— Разное болтают, государь!

— Болтунов на цепь! — вскочил Алексей Михайлович, к окошку подбежал: померещилось ему что-то зловещее.

Окно было заморожено. Узор затейлив, игрист. Не знать бы ни о чем.

Нехорошее вспоминалось. Вспоминалось, как толпа два года назад схватила за узду его лошадь и потребовала выдать с головою притеснителей — бояр. Вспоминалось, как пылала Москва: горели Петровка, Дмитровка, Тверская, Никитская, Арбат, Чертолье, посады. Вспоминалось, как стоял он сам во время крестного хода перед толпой и униженно выпрашивал у нее жизнь дорогого человека, учителя своего и свояка Бориса Ивановича Морозова. А ну как опять встрепенется Москва, Псковом взбаламученная?

Алмаз Иванов, глядя на государя, не решался подступить к нему с другими важными делами. И вдруг один из его дьяков подошел к нему и шепнул что-то. Государь слухмен был:

— Гонец? Зовите его ко мне!

— Приехал с известием дворянин Ордин-Нащокин, — радостно сообщил государю Алмаз Иванов.

Афанасия Лаврентьевича ввели к государю. Повалился в ноги.

— Вставай и рассказывай, — сказал государь спокойно.

Алмаз Иванов глянул на государя и подивился происшедшей на глазах перемене. Царь сидел по-царски. Лицо серьезное, важное, на губах приветливая улыбка.

— Государь! — сказал Ордин-Нащокин, и голос его прервался. — Мой государь, если до тебя дошли слухи, что во Пскове гиль, это правда! Но Псков верен тебе, государь мой! Во Пскове много людей, готовых оружием наказать чернь. Люди эти пока таятся… Воевода Собакин упустил время, когда искру бунта можно было погасить легко. Теперь воевода бессилен. Он потерял власть.

Афанасий Лаврентьевич смотрел царю в лицо, и царь, помаргивая, качал в такт его словам головой, словно сочувствовал дворянину: вишь, мол, какие дурные вести приходится говорить тебе государю.

— Это бы еще полбеды, — продолжал Афанасий Лаврентьевич, — беда в том, что воры захватили Нумменса. Нумменс ехал на Немецкий гостиный двор. Его перехватили у Власьевских ворот, чуть было ослопом не убили, потащили в прорубь топить. Но, слава Богу, Всевышний миловал от такой напасти. Нумменса забрали у толпы всегородние старосты и отправили под охраной в Снетогорский монастырь. Туда же отправили и казну. Деньги при Нумменсе пересчитали.

— Отчего же произошел гиль? — спросил государь.

— Слишком высоко подняты цены на хлеб.

Умолчал честный дворянин о мошеннике Емельянове. У родни-то, у Нащокиных, рыльце тож в пуху.

— Но ведь цены были подняты на время! — воскликнул государь. — Нужно было заплатить королеве Кристине за перебежчиков. А коли во Пскове был бы голод, то хлеб привезли бы из других городов. Почему псковичи не били мне челом?

— Никифор Сергеевич Собакин не принял челобитной.

Царь сокрушенно покачал головой:

— Ах, Никифор Сергеич!

— Государь, осмелюсь тебе сказать… Мои люди провели в сотнях выборы. Выборные ходят по дворам, уговаривая честных людей отстать от воровства… Бунтуют праздные гуляки. Работящий и степенный народ плачет и кается, что дал вовлечь себя в гиль… Скоро приедут челобитчики просить твоей царской милости…

— Как дети малые: напакостят и боятся…

— Государь, я верой и правдой служил твоему батюшке, блаженной памяти государю, его царскому величеству Михаилу Федоровичу. Я был при дворе молдавского князя Василия. Василий помог его величеству заключить мир с турками… Я говорю это потому, что дело было многотрудное, и я никогда не скрывал правды, какой бы горькой она ни была… Государь, прости мне длинную речь мою, но я был бы плохим тебе слугой, если бы скрыл еще одну неприятную весть. В гиле заводчиками стрельцы новых приказов.

— Они завидуют немцам, принятым на службу, — сказал государь просто. — Немцам мы платим много, а своим платим мало. Жалованье урезали… Но что делать? В казне пусто. — И рассердился вдруг: — Чем бунтовать, перенимали бы у немцев строй и выучку! Жалованье просить резвы, а как на битву идти, так всю резвость по дороге растеряют.

Афанасий Лаврентьевич откланялся.

— Я не забуду тебя, — сказал ему государь.