Сполошный колокол

— Чтоб вам и вашему царю пилось и елось, как нам! Чтоб вам и вашему царю ни дна ни покрышки. Пошли вон со двора! — И топор так занесла над головой, словно здоровенный пень расколоть собиралась.

Отшатнулись уговорщики и бежали.

Ульян Фадеев тоже был выбран уговаривать. Попал он в дом хлебника Гаврилы Демидова. Гаврила пек знаменитые хлебы, жил он с матерью, недостатка ни в чем не знал.

Усадил он Ульяна за стол, чарочкой угостил.

— Ну, а теперь сказывай, зачем пришел. Послушаю.

Слушал, не перебивая. Потом встал, шубу надел, шапку, рукавицы:

— Пошли.

— Куда? — испугался Ульян.

— К моим дружкам, к хлебникам. Там сообща мы и решим, чьей стороны держаться.

Обошли они всех хлебников посада и гурьбой вернулись в дом Гаврилы: у него ни бабы, ни детишек, просторно и спокойно.

И вот стоял перед ними Ульян Фадеев, чтобы сказ свой сказать. Страха как не бывало. Свои сидели перед ним: мужи серьезные, работящие, сытые. Ладные ребята, один к одному. Все высокие, что тебе сосновый бор, а широки и кряжисты, как роща дубовая. Такой сядет на коня — и у коня ноги подломятся.

Сказал хлебникам Ульян Фадеев то, что решено было ночью в деревеньке Ордина-Нащокина. Задумались. А потом и заговорили:

— Чего там? Хорошего в том мало: немца по городу волочили, все от дела отстали, из дома в одиночку носа теперь не кажи — ограбят или вовсе прибьют… Повиниться нужно царю, пока не осерчал.

Дошла очередь Гавриле Демидову говорить:

— Все, что вы сказали, истинная правда. Да и гоже ли нам, хлебникам, бунтовать? Наше ремесло мирное.

— Верно! — сказали хлебники.

— А коли верно, так слушайте дальше. Перед нашим ремеслом все люди равны, как равны они перед Богом. Не заношусь, правду говорю. Наше дело Господу угодно: хлебушек и воевода ест, и Томилка Слепой, Федька Емельянов, и самый распоследний нищий. Наше дело — напечь столько хлеба, чтоб на всех хватило.

— Чуем, куда клонишь, — сказали хлебники. — Тяжелые ныне времена. Ныне хлеб во Пскове не каждый ест.

— Не каждый, — строго сказал Гаврила.

И все вдруг заволновались:

— Раньше хлеб в продажу шел с пылу-жару… Горяченький-то он вкусен!.. Вкуснее не бывает… А теперь и печем меньше, а все одно плохо берут. Чешутся, чешутся, прежде чем денежку достать!.. Раньше за те деньги, что каравай стоит, пуд муки можно было купить!.. А Федька Емельянов сколько подвод сыпанул в Завеличье, в немецкие амбары… Скоро хлебушек — тю-тю! — за рубеж уплывет.

— А мы с вами с сумой пойдем, — сказал Гаврила.

— Ведь и правда! — озадачились хлебники. — Работы нам не будет. Еще и сами насидимся без куска.

— Ты все понял? — повернулся Гаврила к Ульяну.

Ульян промолчал. Обвели его вокруг пальца. Свои-то свои ребята, а сделают они так, как скажет Гаврила. И Гаврила сказал:

— Нам бегать-кричать на площади недосуг. Нам нужно хлебы печь, чтоб людей кормить. Но в ножки царю с повинной Пскову падать не к лицу. Не мы смуту затеяли. Произошла смута из-за Федькиного лихоманства. Пишите челобитье, просите в нем царевой милости, но и царева суда: пусть он Федьку урезонит и пусть хлеб псковский оставит во Пскове.

— Верно! — сказали единым дыхом хлебники. — Под твоей челобитной, Ульян, мы подписываться не будем. Поди-ка ты с ней к новым стрельцам, у которых не только хлеб отняли, но и жалованье денежное урезали, — они и твою челобитную, и тебя-то самого на части разорвут.

— Бог с вами, горожане! — воскликнул Ульян. — Я, что ли, челобитье составлял? Меня выбрали в сте говорить то, что написано…

— Кем написано? Небось сам Федька Емельянов со своими толстобрюхими купчишками составил грамотку? — осердился Гаврила.

— Я человек маленький, — ответил Ульян, — кто писал грамоту, не знаю… А коли вы меня спросите, как я сам про дело это думаю, скажу.

— Ну, скажи! — подбодрили его хлебники.

Сдвинул брови Ульян, желваками поиграл:

— Думаю так. Коли начали дело, отступаться стыдно. Верно Гаврила говорит: не мы смуту затевали, не мы кусок изо рта у кого-то выхватили, у нас его отнимают. Стоять нам надо едино.

— Чего ж тогда с челобитьем по домам ходить? — Гаврила глядел с прищуром.

Ульян в грудь себя ладонью хлопнул:

— Коли бы доверили, я с этой челобитной сам бы поехал, чтоб вручить ее в руки государя. На бояр ныне плоха надежда. Вся беда от них. Государь своих людишек, нас, псковичей, верю, не оставил бы в сиротстве.

— Ох, высоко до царя! — Гаврила головой покачал. — Ну, а если в тебе совесть есть, если ты хочешь меньшим людям добра — на меньших-то не только Псков, все царство Русское стоит, — иди с уговорщиками к Томиле. Под той челобитной, которую тот напишет, мы руку приложить рады.

— Дело говоришь! — изо всех сил обрадовался Ульян: деваться ему было некуда.

— Мне тесто месить, — сказал Гаврила, — а кто уже успел в работе, тот с тобой пойдет, к Томиле-то.

«Теперь не увильнуть», — подумал Ульян с тоской, а вслух все веселился:

— Пошли, горожане, к Томиле! Скопом! На миру и смерть красна.