Сполошный колокол

— Одним велено, другим не велено? К Емельянову ты сам пускаешь немцев в дом, а государь, значит, пустить во Псков посла иноземного не может?

— Довольно препираться! — закричал воевода.

Донат, стоявший с ним рядом, положил руку па саблю, но воевода бросить свою полсотню на тысячи псковичей не решился. Безумное дело. Слез воевода с коня и пошел к дому архиепископа Макария.

Толпа и подавно взбесилась: воевода-гроза хвост поджал.

Коли царева воеводу погнали, нужно своего выбирать. Пока все вместе — воевода щенок, а как все разойдутся — тут он и покажет зубы: поодиночке похватает.

Выбирали псковичи начальников над собою спешно: кто больше на глазах крутился, того и выбирали: Томилу Слепого, Прошку Козу, ну, а к ним от каждого сословия честных людей. Посадские выкрикнули мясника Никиту Леванисова, портного Степанко и серебряников братьев Макаровых. Стрельцы — Никиту Сорокоума, Муху, голытьба — Демидку Воинова.

Ивана Подреза тоже оставили во Всегородней избе. Хватились Семена Меньшикова, а он сбежал. Кинулись к нему домой — нет. Нашелся человек, который видел, как Меньшиков спешил к Троицкому дому. Стало быть, под крылышко архиепископа, испугавшись смуты, схоронился Семен.

Погрозились рассерженные псковичи разорить дом изменника, но отложили это шумное дело — уморились за день.

Едва закончились выборы, как из собора в полном облачении, с иконою Святой Троицы, в сопровождении попов, дьяконов и монахов вышел к народу архиепископ Макарий.

— Уговаривать идут! — крикнул озорно Прошка Коза.

Погоня

Спала деревенька Лугишино, как замерзшая: ни скрипу, ни храпу, ни дымка, ни лучины. Завалило ее снегом по самые трубы. Ухарь-ямщик навеселе-то по крышам промчит — и не заметит, как на деревеньку наехал.

Зима — сон. Встряхнутся люди на Масленице — и до весны дремать.

Но в тот день, да какой день — при звездах еще, — пошло по Лугишину движение тайное. Прискакал на лошаденке мужик. Стукнулся в крайнюю избу, хозяина на разговор вызывал.

Хозяин оказался не трус. Сунул под шубу топор и вышел к незваному гостю.

— Сергушкин я, из деревни Завелья, — назвался хозяину мужик. — Не слыхал?

— Не слыхал.

— Ну, то не беда, беда, мил человек, в другом: бежал из Пскова злейший враг Федька Емельянов… Слыхал о таком?

— Как не слыхать! По его милости вот уж, никак, две недели хлеб по воскресеньям едим, а в другие дни вприглядку.

— Не заметил, часом, к вам в Лугишино никто не приезжал?

— А вить приезжал! У Пашки на другом конце на постое.

Тут мужик, забывшись, хлопнул себя по лбу. Топор и выпал — срамота.

А Сергушкин на топор поглядел и сказал дружески:

— Бери-ка его! Зови надежных мужиков — и пошли к Пашке.

Нырнул хозяин в избу одеваться. Пока мужиков будили, пока то, пока се: глаза-то каждый продерет, потянется, покряхтит, пока дойдет, о чем речь, — можно город выстроить.

И опустел Пашкин дом.

Везло Федору — сначала племянник от бунтовщиков спас. Потом архиепископ в келье у себя спрятал. Потом дворянин Михаил Туров, обманув стрельцов, под копешкой сена вывез купца из буйного Пскова в Лугишино.

Теперь их пути расходились. Туров с тремя людьми возвращался во Псков, а Емельянова повез Пашка в Никандрову пустынь. В монастыре собирался купец пересидеть лихое время.

У Пашки лошадь была хорошая, кормленая, да за ночь дорогу перемело, лошадка сначала бежала, потом трусила, а потом и шагом пошла.

Емельянов, утонув в огромном грубом тулупе, думал о пережитом. Вот и царь с тобой заодно. Город — как мякиш в кулаке: чего хочешь из него лепи. И на тебе — чужой тулуп на плечах, чужая лошадь везет. Кто знает, как там во Пскове? Может, ни дома уже нет, ни жены, ни семьи.

— Не посмеют! — сказал вслух.

Пашка обернулся:

— Чего?

— О своем думаю.

— А! — сказал Пашка и стал глядеть куда-то вдаль поверх Федоровой головы.

— Чего углядел?

— Да ничего, — ответил Пашка, повернулся к лошади и вдруг стегнул ее кнутом: — Н-но-о-о!

Лошадка присела, рванула и, пробежав саженей с полсотни, сникла и поплелась нога за ногу.

— Н-но! — заорал Пашка и опять оглянулся. Стал поворачиваться в своем тулупе и Федор. Пашка сказал ему:

— Гонятся будто бы. Сердце ноет: не за нами ли?

«О богатствах думаю, а тут впору о животе молить Бога!» — сказал себе Федор, глядя, как стремительно надвигаются четверо конных.

— Останови лошадь! — приказал Федор Пашке.

Дураков дразнить — жизни можно лишиться, с умным — договоришься, только до умного дожить надо.

Подскакали крестьяне. Иван Сергушкин спрыгнул с лошади, подошел к саням, кнутовищем откинул с лица Федора огромный ворот тулупа.

— Емельянов, никак?

— Емельянов.

— С нами поедешь…

— Заворачивай, Пашка, лошадей, — приказал Федор своему вознице.

Один из крестьян подъехал к Пашке и дважды перепоясал его по горбу кнутом.

— В холопы нанялся? Он всю Псковскую землю без хлеба оставил, а ты его спасаешь.

— Не его спасаю — человека от расправы.

— Ишь ты, человека нашел! Гляди, Пашка, петуха красного в гости дождешься.

— За человека и пострадать можно! — не унимался Пашка.