Спящие от печати

Руки её шарят по подоконнику, отыскивая приготовленный пузырёк с кипячёной водою, потом − чистую тряпицу, и отирают во тьме мягкую соску.

− Немножко можно... Хватит, Саня. Не надо больше... А я измучилась что-то. Слабая мама досталась тебе, крохотный мой... Ничего. Спи... И я... Тоже...

+ + +

Нюрочка и права не имела такого – уставать, потому что была не городская, а сельская, да ещё бесприданница. Всем, всем она обязана Бирюковым, начиная с крепких чулок и пушистых китайских тапок. И тем, что у неё городская крыша над головой, и семья, и ребёнок... Не на тракт пошла зарабатывать после школы, как две её сельские смирные подружки, и не бродяжничала Нюрочка в одиночестве по чужим далёким проспектам и площадям в поисках лучшей доли. Выхватил её Иван из разорённого степного совхоза, откуда по-хорошему не выбираются. Чудом − выхватил... Только ждала она, что увезёт её от мачехи совсем другой человек.

Её любовь должна была состояться однажды весной, когда свежая степь за совхозным посёлком станет светлой до горизонта от расцветших белых и жёлтых тюльпанов. На молочной ферме выдадут наконец заработанную за четыре года и десять месяцев плату мачехе Маринке, и Нюрочка потратит всю свою долю на одно лишь, но очень дорогое синее платье с лёгким летящим подолом. И косы её будут уложены вокруг головы подобьем пшеничной короны... Тогда необыкновенный человек издалёка, оказавшийся в совхозе «Победа коммунизма» случайно, проездом, вдруг увидит её, строгую, прибранную, стоящую перед калиткой в своей готовности к встрече, самой важной в жизни.

Он узнает Нюрочку. И подойдёт. Уверенный, скажет спокойно: «Вот, всё. Твоя одинокая судьба кончилась. И моя – тоже. Мне без тебя жить уже невозможно».

+ + +

Наверно, сначала она обрадуется − тому, какой он ладный и понимающий всё верно, сразу. Потом Нюрочка пожалуется поверх калитки одними только глазами: «Я слишком рано стала ждать тебя! Со школьных лет, с начальных самых классов! Из-за одиночества я натерпела такое большое количество ожиданья, что оно слежалось в душе глыбами, похожими на старые осевшие сугробы. Они могут не растаять никогда. Во мне образовалась, кажется, вечная мерзлота».

Переживая, он сотрёт со щеки её пыльцу от мелкого степного тюльпана и скажет − взглядом: «Сон мой! Я полюбил давно твою холодную душу. И я спешил к тебе, потому что знал: она не оттает без меня. Но где ты находишься, мне было не понятно. И вот я увидел тебя, сон мой и явь. Я пришёл за тобой».

«Но во мне мало радости жизни! − предостережёт его Нюрочка. − Моя радость убита почти вся, ещё до появления на свет! Она сильно подорвалась и даже, наверно, истлела − в тех, сосланных, кто жил до меня. Нас отучили радоваться задолго до рожденья».

Он ничего не ответит на это. Лишь догадается, что всякий пропадающий род одаривает последних своих дочерей большой скорбью исчезновенья. Но всё же улыбнётся ей: «Знаю! Безрадостно жить, милая Анна, в чужой среде и опасно, потому что однажды, затосковав сверх сил, человек может шагнуть из неё − всё равно, куда... Я очень боялся опоздать!.. Но ты уцелела. И я отыскал тебя. А радость − вернётся!..»

«Разве? − побоится она поверить этому сразу. − Разве?»

«Теперь всё тяжёлое кончилось! − возьмёт он её за руку. − Идём!»

И Нюрочка кивнёт боязливо. Но шагнёт за калитку − смело...

+ + +

Да, однажды, солнечным весенним утром долгожданный молодой человек уведёт её в своё далёкое существованье − неведомое ей, пугащее немного. Но там будет так тепло от всепонимающей вечной ласки, что думать про всё дальнейшее у Нюрочки не находилось сердечных сил, а наступала сразу одна только сердечная долгая ломота.

...Однако была не весна − июльская жара уже пошла на убыль, она давно выжгла весенние травы, цветущие мелко, недолго. Прячущие под собою, в темноте, крошечные сладковатые клубни, эти цветы угасали слишком быстро... И уже обнажилась вокруг фермы розовая земля, сцепленная сухими корнями, будто перепутанной бурой проволокой. Сквозь них пробивался только бледный кудрявый полынок, от которого горчило коровье молоко и горчил воздух... И белые волны поседевшего ковыля колыхались вдоль тропы, ведущей от скотного двора к совхозному посёлку...

И было не утро, а летний ветреный конец дня, с обильными бешеными облаками, мчащимися над воздушной густой синевой, будто клочковатая пена над рябой водою... От высоких раскачивающихся облаков то и дело становилось на земле пасмурно, как на дне. И Нюрочка смотрела вверх, из совхоза «Победа коммунизма», словно утопленница; из тени − в мятежную небесную высоту, перемежающуюся быстрыми тенями. И снова двигалась потихоньку к дому, шажок за шажком.