Спящие от печати

Поднимаются снизу ядовитые невидимые испарения. Припадают к ним чуханы, повиснув на металлических краях и опустив косматые головы как можно ниже... Так припадают к струе свежего воздуха только задыхающиеся от удушья люди. Но дети-оборвацы задыхаются от другого: от униженья своих отцов с пропадающими судьбами, от голода матерей, от холода, от мелких побоев и свар, вырастающих из никчёмности человеческого существованья...

Да, как вырастают, лезут из брошенных заплесневелых углов кривоногие, ядовитые поганки, как выползают из тела у затосковавших перед последним боем солдат предсмертные подкожные вши − точно так вылазят, вырастают, выползают на свет скандалы, и склоки, и драки, немыслимые в добропорядочных этих семьях доселе…

И тогда детский мозг начинает жить странной жизнью, в которой нет места постылой действительности. Разрушаясь, он, отравленный, утешается виденьями чудовищными, враждебными мироустройству. Отмирая, беспомощный мозг выбрасывает рябые виденья дикого, нелепого, смешного хаоса. Не справившись со злом, детский ум уходит в окончательное зло − в ещё больший кошмар, но кошмар, который отключает от необходимости жить ужасом действительности − неразрешимым, нескончаемым...

+ + +

Знает про всё это старик Жорес, живущий в чужих стенах. Он знает всё − чего не изменить и от чего беспомощное человеческое сердце начинает мелко, опасно дрожать, пытаясь отказаться от судьбы досрочно. Но, видно, не вздрагивает оно при виде чужого горя у тех, красномордых, − у хозяев новой жизни, пирующих в новых своих дворцах. Эти дворцы выросли теперь во всех республиках, отгороженные от народов, будто крепости − от врагов. Нет, это уже не жилища: их красные дворцы − это мавзолеи; роскошные мазары, в которых покоятся омертвевшие души пирующих... 

Если сказать тем людям − с холёными телами, но с мёртвыми душами, если сказать им, разбогатевшим на беде остальных: «не распространяйте нечестие на земле», то они ответят: «нет, мы только поддерживаем благочестие»...

После смерти холёных сытых тел, за великий этот обман хозяевам новой жизни и новых дворцов предстоит скитаться на том свете, как исступлённым. Но сейчас они не чувствуют сострадания, потому что их сердца и слух запечатаны, и на их очах − покрывало: их души омертвели от роскоши.

Вздыхает старый Жорес − из богатых этих людей никто уже не сделает людей... Они питаются чужой бедой, и пьют чью-то беду из своих высоких бокалов. Они одеты в чужую беду − она дорогая, очень дорогая, эта одежда: цена её − чьи-то изломанные жизни и прерванные судьбы. Самые изысканные, благоуханные, красивейшие одежды − это одежды, сшитые из чьей-то чёрной, грязной, больной и голодной, беды.

Той власти разрушителей судеб, власти разрушителей государства не видно конца, потому что вовремя раскололи они сильную прежнюю армию, думает Жорес. Да, извели её, заморили, а из оставшихся военных делают теперь своих янычаров − только янычаров, охраняющих богатство грабителей от ограбленных; от голодных, нищих и злых. «Кайтесь! − говорят они ограбленным. − Кайтесь и терпите!» Такая теперь придумана идеология для людей труда, у которых отобрали труд...

Пока пируют воры, обворованные должны каяться и терпеть.

+ + +

Конечно, старику, втиснутому насильно в чужую комнату, не стоило бы размышлять этой ночью о бедствующих. Ведь вещи прежних хозяев, сожжённые на мусорной свалке, продолжают жить в этой комнате своею призрачной жизнью: почтенный то и дело спотыкался на ходу, а обо что − не видел. И тут часто останавливались громкие премиальные часы старого Жореса − хорошие часы, они не в силах были перековывать без конца старую чью-то реальность в новые минуты, свободные от чужого прошлого... Сын его и он подчинились когда-то чёрной курице, отказавшись от своей воли, а значит и от своего разума. Они не сбежали от алчной продавщицы, когда были для этого силы. А потом старик попал в эту тюрьму − в эту камеру чужого несчастья. Чёрная курица перевезла старика сюда, сказав: твоё жилище − здесь, потому что оно свободно от людей...

Да, подчинившемуся дурной чужой воле не обязательно понимать, кто прав в этой жизни, а кто − нет. И разве не подчинились чужой воле доверчивые девушки и парни его народа − те, что вышли на площади крупных городов, требуя ухода с постов самых разжиревших, самых наглых коммунистов, забывших про коммунизм для простых людей? Но всё было обставлено так, будто они требовали отсоединения от России...

По степи слухи разносились тогда быстрее ветра: в крупных городах снуют по студенческим общежитиям какие-то новые люди, одетые подозрительно дорого, они зовут молодёжь на демонстрации против красной власти, богатеющей бесстыдно, в ущерб остальным людям. И степные старики не могли докричаться до внуков: «Дети! Вас вовлекают в великий обман! Кучка лихих людей идёт к целям, которые вам не открыты! Остановитесь, дети! Иначе потом пострадают все, кроме лихих!»