Спящие от печали (сборник)

– Да! А что? Утрирую. Хочу – и утрирую. Для пущей рельефности. Иначе тебя ничем не проймёшь, – Инка подумала и расхохоталась: – Ох! Как будто и не расставались мы с тобой.

– Я боюсь, тоже боюсь… – сказала Вета-мама, вовсе не развеселившись. – Не ждёт ли нас впереди наказанье за эту самую профессиональную страсть – за разглядыванье жизни. Должно быть – наказанье.

Никите захотелось пить. Но Вета-мама говорила, и он стал ждать, когда она остановится. И, забывшись, снова жевал рыхлые сладковатые пресные палочки. А Вета-мама продолжала:

– И в первый раз такой испуг был у меня давно уже, давно!.. Я в «кукурузнике» летела. Внизу – поле, поле, пожухлое осеннее поле. И вдруг – всхолмье! А на нём – будто пёстрая, яркая толпа ряженых людей, только странно застывшая. Взбежала толпа – и каждый замер с распростёртыми руками. Вгляделась – кресты кладбищенские, а не люди. Кладбище! А пестрота – от венков… И знаешь, тут же начала просчитывать. Кресты – это же наземные символы тех людей, которые жили, смеялись, гробили друг друга. И вот – все они здесь, под крестами. Взбежали – и застыли, стоят – а их нет уже на свете, они сами – в другом мире, под землёй… Ах, какую я тогда придумала немую, летучую сцену! Маскарад, музыка, буйный праздник жизни, выбегает толпа людей с гирляндами на шеях!.. Меняется свет на такой… подлунный, резко прерывается музыка, и одно лишь мгновенье актёры изображают кресты. Кладбище! Memento mori!.. И всё опять приходит в прежнее, бешеное, разгульное веселье маскарада. И снова гирлянды на шеях – это только гирлянды, а не венки на крестах… Понимаешь?.. Ну и вот, смотрю вниз, на кладбище – и тихо радуюсь. И тут глянула невзначай на тех, кто летит со мной и тоже вниз смотрит – на то же самое осеннее кладбище. Три чиновника с портфелями, старушка, сосущая леденец, дама с причёской, съехавшей на бок… На лицах – печаль, задумчивость, унылое понимание нашего общего будущего. Ты знаешь, даже не по себе стало. Я вдруг разницу увидела, как это воспринимают они, то есть – нормально, и как – я! И вот тогда-то моё творческое возбужденье показались мне… только искажением психических реакций. Разве не грех – воспринимать всё вокруг лишь как сырьё для творчества? Ну не кощунственно ли это?

Инка хмыкала, ела, подпирала щёку кулаком, потом опять снисходительно хмыкала. Никите уже давно хотелось поговорить с Инкой и Ветой-мамой о чём-нибудь, но он не знал, о чём. А Вета-мама говорила:

– …Вот тогда я, кажется, поняла попутно, какой смысл был заложен поборниками всяческих религий в запрете, допустим, препарирования трупов, да и вообще – во множестве других запретов. Вторгаясь в область запретного, мы нарушаем гармонию собственного восприятия. Вот наказание нам. И какова цена этого наказания – может, и не догадываемся, и не представляем даже.

– …А как же прогресс? – равнодушно пробормотала Инка с набитым ртом.

– А если прогресс – всего-навсего лицевая сторона регресса, и не более того? Что тогда? Что, если это не взаимоисключающие явления, а разные стороны – одного?

Никита подошёл к столу, дотянулся до своей кружки с нарисованным улыбающимся медведем и тихонько постучал ею о стол. Вета-мама, не глядя, налила ему из остывшего чайника, и Никита выпил всё до дна.

– А он зачем тогда на рельсы лёг, а? – спросил Никита Инку очень громко, ставя кружку на прежнее место. – Зачем? Он же взрослый, а перепачкался.

Вета-мама и Инка переглянулись.

– Ты всё напутал, – быстро сказала Инка. – Не он, а она. Героиня такая – Анна Каренина. Понял? Она легла на рельсы от того, что испачкалась в глазах света. Слыхал звон, да не знаешь, где он. У тебя что, совсем игрушек нет? Поиграть пять минут один никак не можешь?

– Могу немножко, – сказал Никита и ушёл за стеллаж – обидевшись, но не сильно.

– Ну, ладно, – сказала Инка Вете-маме. – Надоела ты мне. Я приехала сюда вовсе не для того, чтобы твои свежеиспечённые деревенские мудрствованья слушать. А вот для чего… К нам Зацаринин из Ленинграда на премьеру прилетал. Ругал тебя. За то, что ты выпала из наших рядов. У него же там свои надежды нешутейные на тебя были, так он до сих пор с ними расстаться не может. Меня ругал… За то, что я этому уходу твоему в народ не препятствовала. Я ему объясняла – унесло, мол, девку замуж, в семейные дебри, за тридевять земель, и при чём тут я? Там – дитя. Он: «Сколько отпрыску?.. Хватит, и так долго с ним сидела! Долго нянчить – только баловать!» Я ему: не знаю, мол, как там муж на это всё посмотрит… А что уж – муж?!.

– Я не понимаю, чего ты при этом хмыкаешь?.. – нахмурилась мама. – Да! Муж!

– Слушай, брось заливать. Расскажи про своего мужа кому-нибудь другому. А я тебя насквозь вижу… Ты! Ты состряпала эту затею с Сибирью! Он бы сам – на это не решился. Он бы всю жизнь брюзжал и нудел – и никуда бы, ни в какую Сибирь, никогда бы не поехал. А ты, видите ли, не могла перенесть его брюзжанья!

– А зачем он бы мне тогда нужен был – брюзжащий, ни на один поступок не способный? Я, может, семью этим спасала…