Спящие от печали (сборник)

Но как-то раз во двор вошёл папа и мимоходом глянул на стол с лежащим во весь рост дедом, обёрнутым в полиэтилен. Папа отшатнулся от неожиданности. И проворчал:

– Додумались… Ещё бы лентой перевязали.

И гости посмотрели на папу с уважением, а немая болонка Алик заурчала и ощерилась с крыльца.

Тётя Маруся и тётя Поля наперебой тянули папу к столу:

– Садись-уважь! Садись-уважь нас!..

– Спасибо, не пью, – говорил папа.

Он сердито оглядывал Вету-маму:

– Что, простыть под дождём хочешь? Похвальное намеренье.

Но дождя уже не было. Пахло мокрой тёплой землёй. Воздух до самого неба светился лимонным закатным светом, и в этом жёлтом свечении виднее становились дальние сады…

– Давай к столам дорожку копать, – сказал Никита. – И столы отроем.

Вета-мама постояла, отдохнула и сказала:

– А давай!

Но откидывала снег совсем недолго. Он был тут плотный и тяжёлый, и лопата не влезала глубоко, а только упиралась.

– Нет. Не под силу, – грустно сказала Вета-мама и задумалась.

– И мне не под силу, – признался Никита.

Он посмотрел, как стоит Вета-мама, и тоже опёрся на свою маленькую лопатку…

С наступлением зимы гости к тёте Марусе стали приходить совсем редко. По первой метели в одночасье умер старик Анисимов. Когда выносили гроб, Никита и Света перестали играть и принялись стоять высоко на брёвнах, около забора. Но Никита всё равно ничего не рассмотрел. Только на повороте гроб качнулся, и стало видно на мгновенье новый-новый костюм и белую рубаху. Тогда Никите вдруг показалось, что хоронят вовсе не старика Анисимова, у которого никогда не было такого хорошего, страшного костюма и такой ослепительной холодной рубахи. Такая одежда была только у мужчины, ложившегося на рельсы… Никита хотел сказать об этом Свете, но не знал как. А Вета-мама вышла из огромной толпы, идущей за гробом, и быстро увела Никиту и Свету домой, пить горячее молоко.

Бойкая старуха Анисимова одна прожила совсем недолго. Она затосковала, бросила курить и умерла, не дожив до нового года четырёх дней.

– Вот. За старищком своим отправилася… – рассказывала Вете-маме тётя Маруся, вернувшись с кладбища и отогреваясь в их избушке. – За ним отправилася поскорей. Вон как поспешила… Жёг он её, сердешную, жёг, прости Господи – не тем покойнищка помянула, а, видать, всё равно – с ним-то лучше ей, чем одной…

Тётя Маруся сидела, смирная, тихонько посасывала сахар, прихлёбывала чай из стакана.

– Нащну ей, бывало, говорить… – рассуждала она. – «Это что же он, тебя, бедолагу, огнём горющим жгёт – жгёт-палит тебя, бедолагу? И как ты, голубушка-матушка, терпишь?» …А она вот так вот, покойниса, встанет – как лось! – тётя Маруся упирала кулаки в бока и заносчиво вздёргивала острый подбородок. – Вот так вот всё, как лось, встанет – и на меня вздыбится! Да и скажет, бывало: «Он меня жгёт, а я ведь – как по бархату хожу!..» Капли себя жалеть не давала, какая старуха жёсткая была. Жёсткая, стоеросовая… К ней ведь, бывало, с этим делом и не подступись!..

Всего раз приходила среди зимы парикмахерша Дуся с Аликом за пазухой. Но Алик всё равно простудилась и заболела. И Дуся больше не появлялась.

Прохожие на улицах теперь попадались редко. Даже в ясные дни воздух казался дымным от мороза. Вдыхать его поначалу было больно и трудно. Низкое бледное солнце проходило за короткий день стороной, над заснеженными далёкими мёртвыми полями, и косые лучи его недолго глядели в окна и недолго золотили синие колючие сугробы.

Вета-мама и Никита смотрели на два снежных холма над столами.

– Построим с тобой здесь избушку не лубяную, а ледяную? – спросил Никита. – Папа приедет, а мы уже в ней живём бесплатно.

Мама молча покачала головой.

– Не будем строить, потому что она растает? – догадался Никита.

– …Любое жилище рано или поздно растает. Даже самое крепкое, – нехотя ответила мама-Вета. – Даже не ледяное.

Никита удивился, но Вета-мама вдруг спросила его:

– Слышишь, как время идёт?

– Слышу, – кивнул Никита. – Оно дверью хлопает и скрипит.

Но это сходила со своего крыльца на прочищенную тропку тётя Маруся, в своих чёрных башмаках и в фуфайке.

– Молодсы какие! – довольно прищурилась она и встала рядом с ними, хотя слушать время её никто не звал.

– Вот, – махнула она варежкой на дом Анисимовых в тёмных подпалинах с углов. – Продали уж – наследнищки… Чужой теперь дом… Господа ведь молила, чтобы соседи бездетные въехали. Иду с магазина-то нынще, через забор глянула – нет! Стоит!!! Стоит, пакостник. Лет двенадсать как раз мальщишке будет. …Теперища надо на ограду насквозь гвоздей больших набить, вверх остриями. За яблоками к нам повадится теперища, пакостник.

Вета-мама ничего ей не ответила, а пошла ставить лопату в стайку, за поленницу.

Дома она усадила Никиту за стол и положила ему каши.

– Ты кашу забыла есть, – сказал Никита.

Щёки его с мороза горели и съёживались, а лицо было непослушным, особенно лоб. Но мама молча принялась мыть посуду.

– Сердишься на тётю Марусю теперь? Она дедушку не любит – а ты за это сердишься сильно?