Спящие от печали (сборник)

Пока носили из дома и ставили закуску и бражку на один из вымытых столов, парикмахерша Дуся стояла в дверях избушки в своём ярком платье с оборками. Она разговаривала с Ветой-мамой от порога, ни за что не соглашаясь войти в комнату, и опиралась о дверной косяк крутым бедром, поминутно оглядываясь на болонку Алика.

– Дуся, – осторожно учила её Вета-мама из комнаты, причёсываясь перед зеркалом. – У тебя волосы красивые. Если их мыть почаще, они всё время пушистыми будут.

Дуся глубоко и мрачно задумывалась.

– …Нельзя! – наконец со вздохом говорила она. – Нельзя мыть – чаще одного раза в неделю. У меня перхоть! Себорея!

– Ну, если перхоть… – соглашалась Вета-мама. – Тогда – конечно… А если тебе ходить полегче? Ты так тяжело, на всю пятку, не опускайся. Ты легонечко ступай, почти на цыпочках! Так фигура лучше смотрится. И отбоя от женихов не будет.

Дуся снова впадала в задумчивость, как в мрачный сон. Потом решительно мотала головой:

– Нет! У меня – плоскостопие!

Никите тоже хотелось научить Дусю чему-нибудь хорошему, чтобы ей не так угрюмо жилось. И однажды он подбежал к ней, сидящей за накрытым столом, и сказал совсем тихо:

– А если есть с закрытым ртом – не чавкается совсем.

Дуся перестала жевать, оглядела его долгим презрительным взглядом и строго прикрикнула:

– У меня – полипы!..

За ближним столом летом сидели все, кроме парализованного деда. Он смотрел на гостей, прислонённый к бревенчатой стене, со своего широкого табурета. Подносили бражки и ему. Дед долго пил из оловянной кружки, заботливо поддерживаемой раскрасневшейся тётей Полей. Острый голубой кадык его гулко ходил вверх и вниз. Потом на скулах деда выступал слабый румянец. Дед ронял руки с колен, они обвисали, и дребезжаще мычал – пел!

– Кабы не упал на полкуплете… – весело беспокоилась тётя Поля, выбегала снова и, перекинув слабую, как плеть, дедову руку поверх своей шеи, волокла его и втаскивала на свободный стол. Она старательно раскладывала его, совсем плоского. Дед лежал, вытянувшись, как покойник, и неподвижным взглядом смотрел в небо. Если оттуда сильно светило солнце, та же тётя Поля клала ему на лицо газету «Гудок».

Но тётя Маруся за столом становилась совсем буйной.

– Смир-р-рный лежишь?! – мстительно кричала она деду, одним махом выпив стопку и надсадно кашляя. Она кашляла, хрипло смеялась и кричала снова: – А Дашку-то – помнишь?! Помнишь теперища?.. Когда при здоровых ногах-то был?!

– Хватит, Марусь, – добродушно останавливала её старуха Анисимова. – Где та Дашка – и где те ноги?.. Прошло уж всё, минуло. Не рви себе душу.

– Да как так – «хватит»? – стукала по столу сухоньким кулачком тётя Маруся. – Я к Дашке-то прокралася, помню, сквозь малинник-то, под окошком – прокралася-исцарапалася вся, а они там – голы лежат!

– …Ну, чего же. Дело молодое, – замечал, смущаясь, старик Анисимов.

Тётя Маруся сильно хлопала себя по бокам:

– Да что же это я-то, троих родила – запона ведь не сняла!..

За столом старались перевести разговор на другое:

– Они когда же к тебе из Ачинска-то приедут, детки-то? Трое-то? Что-то больно редко приезжают… Внуков совсем не возют что-то.

Но тётя Маруся ничего не слышала. Она поворачивалась к гостям и рассказывала в азартном, весёлом возбуждении:

– …Я её, Дашку-то, помню, трясу, всэпилася!.. Тогда валики из волос вот тут вот делали. Ну, я за этот валик-то и всэпилася – не оторвёшь меня!.. А он!.. А он – вот ведь как меня молотит. За Дашку-то!.. Молотит – места, бывало, живого не оставит!.. Что-о? Что-о-о?!! Помнишь Дашку теперища?..

– Гы-ы-ы! – радостно отзывался дед, согласно дёргая головой. Газета слетала на землю, а он всё мычал, блаженно и счастливо. Кивал, соглашался: – Гы-ы-ы!!!

И в слезящихся впалых глазах его отражалось небо, и два крошечных солнышка светилось из их глубины.

– Вот пускай теперь Дашка из-под тебя стирает. А я ведь – больше не буду! Лежи теперь в говне по уши!.. – озорно грозила деду тётя Маруся и торопливо выпивала снова.

Тётя Поля убегала в избушку, потом тащила к столу за руку упирающуюся Вету-маму. Она с размаха наливала ей в стакан розо-молочной браги до самых краёв. Вета-мама осторожно отпивала.

– Не сибирящка! – разоблачительно мотала пальцем тётя Маруся.

И за столом кричали:

– Э-э! Нет. Не пойдёт. У нас так не пьют!.. Нет, что не сибирячка, то не сибирячка!..

А тётя Маруся спрашивала каждый раз, кивая на бутылку магазинной водки:

– Может, тебе щистенькой? Я сама – щистеньку пью. Щистенька, по-моему, лучше.

Вета-мама ничего не говорила. Она тихонько сидела, поглядывала на бегающего по двору Никиту. Потом начинал накрапывать тёплый дождь. Никита забирался под стол, на котором лежал дед, и смотрел оттуда на гостей, нюхая булку, пахнущую ванилью.

Гости на дождичек не обращали никакого внимания. Но дед начинал мычать. Тогда тётя Поля бежала на огород и возвращалась с полиэтиленовым полотном, которым на ночь укрывали огуречные гряды. Она окутывала им деда с головы до башмаков, подтыкала с боков, как прозрачное одеяло. И Никите становилось слышно, как шлёпаются капли о мутное полотно – кляп-п, кляп-п…