Spero

– Я видел, как в шатры потащили всех тех несчастных, кого захватили в бою этим днем. Но не врачевать их раны. Совсем напротив. Увечить – во искупление совершенных ими грехов. Никому не было дела, был этот грех мал или велик, лекари Паука работали без устали пять или шесть дней. Я не заглядывал внутрь, но и без того знал, что там. По крику и лязгу инструментов. И видел их несчастных пациентов, когда те, шатаясь и воя от боли, выбирались наружу. Химеры. Они сделались химерами – теми самыми, что до сих пор пугают до смерти добрых людей на улицах Бра. Сшитые друг с другом, сращенные воедино, лишившиеся многих частей или приобретшие новые, они копошились, точно насекомые, с трудом привыкая к своему новому обличью. Отныне они были сшиты друг с другом, точно страшные игрушки, связанные собственной плотью сильнее, чем самыми крепкими цепями. Люди с тремя ногами на двоих. Люди, навеки обреченные жить спина к спине. Химеры. Я до сих пор слышу их крики, мессир. А ведь прошло уже пять лет. Веришь ли, я даже забыл про свою отсеченную руку. Такое вот милосердие побежденным.

Берхард замолчал. Рассказ его явно был закончен, но он продолжал молча смотреть в небо. Так, будто перед глазами его был визор сродни рыцарскому, который транслировал сейчас в его мозг невидимую Гримберту картину.

– Допустим, паук – не самый благородный зверь, – заметил Гримберт. – Оттого его не очень любят изображать на гербах. Но, может, Гримберт из Турина не такой бездушный мучитель, как принято считать?

Взгляд у Берхарда сделался напряженным. И несмотря на то, что взгляд этот был устремлен на Гримберта сквозь несколько дюймов брони, тому все равно сделалось неуютно – как будто кресло враз отрастило еще несколько острых углов.

– Раньше я бы и сам поверил в это. Но после Железной Ярмарки… Извини, мессир, но твой мертвый сеньор, судя по всему, был бездушным ублюдком. Надо порядком постараться, чтобы тебя ненавидели не только враги, но и союзники. А Гримберта в этих краях с тех пор истово ненавидят. Ненавидят и боятся.

– Он воздал справедливость еретикам.

– Но приучил бояться себя всех, включая истовых христиан. Видно, такая уж она, сеньорская справедливость…

– Настоящие пауки обитают в Аахене, Берхард. Только ту паутину, что они ткут, не сразу и увидишь, настолько она тонка. Гримберт Туринский явился в Салуццо подавлять мятеж не по своей воле. Его принудил к этому приказ его величества.

– Император?

– Да. Он приказал разобраться с мятежниками. Настолько жестоко, насколько это представляется возможным.

– Но…

– Почему он не послал в Салуццо собственные войска? Или не отрядил верного сенешаля с его войском? Почему не вступил в переговоры с Лотаром и не вынудил его пойти на мировую, пока дело не обернулось кровью? Почему не призвал Папу сделать Святой Престол посредником и миротворцем, не допустив кровопролития?

– Почему, мессир?

– Император мудр, щедр и проницателен. Но при всех его общеизвестных достоинствах он обладает еще одним, менее известным. Он как никто другой умеет играть на лютне.

Возможно, микрофон доспеха забарахлил, потому что Берхард продолжал стоять, молча ожидая ответа. Или же сказанные слова остались им не поняты. Гримберт вздохнул. Неудивительно.

– Искусство управления не в объединении, а в разъединении, мой друг. Чтоб быть хорошим правителем, надо беспрестанно стравливать всех окружающих между собой. Углублять противоречия, раздувать ссоры, разводить подозрения, пестовать старые обиды… Там, где царит вражда, там нет союзников. Люди, которые ожидают друг от друга удара в спину, никогда не встанут плечом к плечу против общего врага.

Берхард молчал, напряженно вглядываясь в темноту.

– Ты все еще не понял?

– Что-то не совсем, мессир.

– Император не случайно отправил Гримберта Туринского устраивать Железную Ярмарку в соседнем маркграфстве. Император вообще не делает ничего случайно. Он хотел, чтоб мы, старые соседи, обозлились друг на друга. Чтобы Турин и Салуццо стали заклятыми врагами. Именно поэтому он сохранил проклятому Лотару жизнь. Мертвый, он превратился бы в щепотку пепла. Живой, но униженный и обозленный, он стал вечным врагом Турина. Если в один прекрасный день Паук из Турина сделался бы чересчур силен и достаточно самонадеян, чтобы бросить вызов императорской власти, Салуццо никогда не примкнуло бы к его мятежу. Напротив, с радостью бы поддержало любого его врага, сколькими бы перстами тот ни крестился и кому бы молитвы ни возносил.

Берхард впервые оторвался от созерцания неба.

– Значит, все это затеял император, чтобы стравить Паука и Лотара между собой?

– Да. Он делает так со всеми своими вассалами. Заставляет их ненавидеть друг друга и никому не доверять. Навеки сшитые друг с другом бедолаги, которых вы называете химерами, нужны лишь для того, чтоб подпитывать эту вражду, вновь и вновь напоминая жителям о Железной Ярмарке и паучьем благородстве.

Берхард прищурился.