Spero

Алафрид вздохнул. И хоть вздох этот получился чистым – его полимерные легкие работали почти беззвучно, – в нем все же слышался негромкий натужный гул, напоминающий о миллионах литров воздуха, которые они переработали на своем веку. Воздуха франкской империи, насыщенного миазмами измен, мятежей, ересей и интриг гуще, чем метаном, фтором и ипритом.

«Есть доказательства, – сказал он тихо. – Уже неопровержимые. Никогда не верил этому лживому ублюдку. Правду говорят, ничто так хорошо не скрывает яд, как сладкое вино. Сладкие слова Лотара скрывали в себе больше яда, чем все смертоносные цистерны Роттенбурга. Какое-то время при дворе надеялись, что его невоздержанность по части алхимических изысканий – всего лишь затянувшийся каприз, но теперь…»

«Возможно, просто наговор, – осторожно предположил Гримберт. – О да, Лотара едва ли можно упрекнуть в христианской праведности. Он самовлюбленный гедонист, собравший, надо думать, самую полную коллекцию неестественных склонностей и отвратительных пристрастий в восточных пределах франкской империи. Это едва ли делает его достойным сыном Церкви, но ересь?..»

Он покачал головой.

Алафрид усмехнулся – и в этой усмешке тоже на миг ощутился его истинный возраст.

«То-то и оно, мой мальчик. Многие благородные господа думают, будто Сатана, пытаясь завладеть их душой, непременно явится в облаке сернистого газа, чтобы предложить свой проклятый договор. На самом деле все куда проще. Тропа, ведущая к аду, – это стезя удовольствий, по которой мы шествуем, бездумно удовлетворяя наши прихоти и желания, не замечая того, как с каждым пройденным шагом душа наша покрывается шанкрами, гнойниками и язвами, начиная медленно разлагаться, пребывая в то же время в блаженном экстазе. Поверь мне, погоня за удовольствиями отвернула от райских врат больше, чем все еретические проповедники и явленные ими дьявольские чудеса!»

Гримберт мысленно поморщился, сохранив на лице почтительное выражение. Даже недруги уважали герцога де Гиеннь за ясный ум, однако с годами эта черта его характера, кажется, заметно стушевалась. Все чаще в последнее время в речах Алафрида звучали непривычные прежде душеспасительные нотки, подходящие скорее какому-нибудь досточтимому прелату, уважаемому отцу Церкви, чем господину императорскому сенешалю, вершителю судеб и управителю огромной империи. Это раздражало. Того и гляди, скоро примется сыпать изречениями безвестных святых и декламировать Катехизис, а всякий разговор с ним превратится в теологический спор!

«Это все Аахен, – подумал Гримберт, сдерживая растущее в груди раздражение. – Проклятое логово, в котором издавна обитают самые опасные хищники империи, пропитанное их ядом и проникнутое губительной радиацией, излучаемой поколениями высокородных каннибалов. Аахен врастает своими ядовитыми щупальцами в душу всякого, кто там обитает, срастается своими шипами с его нервной системой, превращая людей не то в жалкие тени самих себя, не то в жуткие пародии. Мудрецов с их трезвым рассудком он превращает в трясущихся над грудами золота психопатов, смелых рыцарей – в опьяненные жаждой крови боевые машины, срощенные со своими доспехами, добродетельных священников – в чванливых кардиналов… Кажется, и Алафрид не избежал этого древнего проклятья. Тоже изменился, хоть и на свой манер. Стал сухим, отстраненным, замкнутым. Стал рассуждать о бессмертной душе вместо логистики, о добродетелях вместо таможенных пошлин, о Святом Писании вместо цен на сахар. Даже его, этого крепкого старика, который когда-то сражался на восточных границах вместе с отцом, медленно переваривает это чудовище Аахен, хоть и на свой манер…

Гримберт скрестил руки на груди.

«Лотар уж точно не еретик, несмотря на то, что он безудержный последователь Вакха и преданный его апостол. Поверь, я знаю его с детства. Этот человек перепробовал все вина мира и все наркотические зелья, включая запретные, изготовленные его личными алхимиками по древним вавилонским рецептам. Он также знает вкус всех блюд, которые когда-либо готовились на свете, а что до плотских утех… Скажем так, в изучении этой науки маркграф Лотар продвинулся так далеко, что слово «противоестественный» попросту потеряло для него свой изначальный смысл. Да, многие его склонности и привычки отвратительны, но в остальном он безобиден…»

«Он перестал быть безобидным, когда взялся за изучение запретных трудов и технологий, – решительно отрезал Алафрид. – Я мог бы закрыть глаза на некоторые шалости и пристрастия господина маркграфа – в конце концов, после восьми лет службы сенешалем при императорском дворе меня уже трудно чем-то удивить. Но это… В последнее время занятия Лотара слишком явственно переходят границу милых чудачеств».

«Он что, провозгласил себя чудотворцем? – невинно осведомился Гримберт. – Некоторые вещи, которые мне доносят о нем шпионы, в самом деле похожи на чудеса, по крайней мере мне сложно было вообразить нечто подобное хотя бы чисто по биологическим причинам…»