Созерцатель

— Вот такой случай был, — продолжил Федор Семенович. — Ведь что такое «Динамо»? Это клуб не только милиции, но еще и Кэй-джи-би. А куда ж без него… Так вот сидим как-то с Венечкой, и он читает мне по мятым бумажкам свою поэму. Остановился, как помню на гениальных словах: «Больше пейте, меньше закусывайте. Это лучшее средство от самомнения и поверхностного атеизма» — и тут вошел генерал при погонах и лампасах и строго так говорит: «Всё, Веня, клерикальную пропаганду в самом сердце Родины распространяешь!» «Вообще-то, как известно, именно в сердце живут такие идеалистические вещи, как совесть, любовь, дружба и вера», — возражает Веня. И генерал, чтобы не опозориться, резко меняет тему. Есть, говорит, народ такой — нивхи. Их всего-то пять тысяч человек. Так вот есть мнение, что им нужно срочно заиметь писателя, потому как известно, именно количество писателей на тысячу населения показывает культурный уровень народа. Так вот, Веня, напиши-ка от имени нивхов небольшой роман про то, как они расцвели ввиду приближения коммунизма. Ставлю два ящика. Мы с Веней пожалели умирающий народ и за неделю написали роман о любви нежной нивхи с Алтая к мужественному нивху с острова Сахалин, максимально удобрив его чуть осовремененными стихами из «Илиады» незабвенного нашего товарища Гомера.

— Петушки! — крикнул молодой Орленок. И мы встали во фрунт. Не только поля и леса петушковских далей, но и наш вагон наполнился всенародной любовью к безалаберному, но такому близкому горемыке Венечке Ерофееву. Молча простояли минуту, потом еще и еще.

Потом вздохнули и устало присели. Молчание взорвала фраза:

— А вы слышали про нашу подлодку на дне Гудзона в шестидесятые годы? — спросил старик оглядывая окружающих. Жены Орленка и Казака пожали плечами, сокрушенно вздохнули и пересели к боковому столику через проход.

— Какая подлодка? — расплющенно просипел Орленок, готовый провалиться сквозь пол вагона и пересчитать носом шпалы от собственного невежества. Длинный ноготь его указательного пальца продолжал нервически истязать прыщик на впалой щеке.

— Давай я это сделаю, — проворчал старик и решительно выдавил пресловутый прыщ. Сунул руку в дорожный саквояж и достал из его недр лосьон для бритья. Намочил палец и прижег язвочку больному. По воздуху пробежала волна хвойно-лимонной свежести. Белоснежной салфеткой придавил рану и прижал ее рукой размякшего Орленка. Больной на протяжении операции кротко сидел, опустив руки и по-детски подставив лицо с закрытыми глазами под умелые руки хирурга.

— Так вернемся к нашим подлодкам, — сказал старик под одобрительное покрякивание Казака, предвкушавшего информационный пир. — Приехал я как-то в одну славную обитель. Поселили меня в старинной монашеской келье. Смотрю, а в келье рядом с моей — еще одна узкая кровать. Я пощупал её и удивился: под старым суконным одеялом — голые доски. Кто такой, думаю, на этой кровати спит? Сходил в трапезную поужинать, возвращаюсь, а в келье у складного аналоя стоит плечистый монах и задушевно так молится. Я встал чуть сзади и тоже молча вступил в дело. Закончил монах вечернее правило, обернулся ко мне и поклонился: «инок Антоний». Познакомились.

Рассказ старика о монастыре подействовал на наших попутчиков странным образом. Казак смутился и опустил голову, а Орленок откинулся на спину и скрестил на груди руки. Ясно. Парни от веры далеки. Сейчас будут скабрезничать и издеваться. Но Федор Семенович, ни мало не смущаясь, сказал: «Напомню гениальные слова Венечки: «Больше пейте, меньше закусывайте. Это лучшее средство от самомнения и поверхностного атеизма». А дальше там было еще круче: «Взгляните на… безбожника: он рассредоточен и темнолик, он мучается и он безобразен. Отвернитесь от него, сплюньте и взгляните на меня… Верящий в предопределение и ни о каком противоборстве не помышляющий, я верю в то, что Он (Бог) благ, и сам поэтому благ и светел!»

Казак с Орленком сменили образ восприятия с атеистического «темноликого и безобразного» на верящий «благой и светлый». Старик удовлетворенно кивнул и степенно продолжил рассказ, аккуратно отправляя вилкой салат из коробки в рот.

— Поговорили мы с отцом Антонием о том, о сём, и почему-то вспомнил я именно этот случай с подлодкой на дне Гудзона. И тут монах мне и говорит: а я ведь был на той лодке. И сейчас, говорит, каждую ночь сижу в ней и обливаюсь потом от страха и духоты.

— Да что же там было? — встрепенулся Орленок. — Я ничего не понимаю.

— Да ничего особенного, — произнес старик. — Наша подводная лодка с полным боекомплектом, с тремя ракетами, в каждой из которых мегатонна ядерного боезаряда пролежала восемь месяцев на дне Гудзона в Нью-Йорке. Если бы командир получил приказ на отстрел всех ракет, на месте Нью-Йорка осталась бы груда радиоактивного мусора с миллионами смертельно облученных и обожженных инвалидов. И сейчас мы бы не знали, что такое доллар и американское всемирное господство.

— Так чего же они не бабахнули?!! — вскричали дружным хором старый и молодой попутчики.