Современная греческая проза

Жена моя незадолго до смерти снова обрела голос, заговорила. То, что она говорила, было на чужом языке, как осколки разбитой бутылки. Затем она положила палец на шею, и тогда я ее услышал. Чтобы я похоронил ее, говорила, в платье в цветочек, чтобы на ней были цветы в темноте, и чтобы не надевал на нее туфли, пусть будет босой, чтобы легко ходить по Нижнему Миру. А ты надень свой черный костюм, даже и не думай появиться там в пижаме, с этими израненными ногами, их надо спрятать, так она мне наказала. Она хотела, чтобы другие видели нас такими, какими мы не были.

Шел дождь, когда мы ее хоронили. Надеюсь, она не держит на меня зла за что, что я не пошел на погребение. Поля пожелтели, были такими теплыми, что я целый день на них глядел. Я хотел смотреть сверху на землю, а не снизу. Моя дочь встала рядом. Вот, и этому черед пришел, сказала она.

Иногда моя жена сидит на ступеньках и ест виноград. Я сама его собираю, говорит, ты мне не даешь. Не хочешь принять, что я умерла, и она протягивает руки, чтобы приподнять волосы, и волосы остаются у нее на пальцах. Посмотри-ка, говорит, посмотри-ка, вот они знают, что я умерла.

Много дет назад приезжал какой-то студент. Я изучаю болота, сказал. Уходи, говорю ему, болото не для тебя. Оно не разбирается в идеологиях, засосет тебя в трясину вместе со всеми твоими кредо. Но болота больше нет, говорит он. Это ты так думаешь, а вот погляди-ка на меня, как ты думаешь, что оно со мной вытворяет, у меня оно тело пожирает, а у тебя сожрет мозг, каким бы маленьким он у тебя ни был. Кто это сожрет мой мозг? – спрашивает. Мертвецы, отвечаю я, а тот иронично так улыбается. Во рту колосок. Он не знает, что этот колосок пророс из внутренностей, из сердца. Болото, сказал я ему, не для тебя. Здесь всегда жили и живут другие, твой дом не там, где ты сейчас находишься. Твой дом там, где могилы твоих родителей. Там, где на кресте напишут и твое имя. Иначе ты всегда будешь чужим. Все те, кто приехали потом, кто осушил почву, посадил деревья, распахал поля и посеял пшеницу, все они вступают в конфликт с болотными мертвецами. Это их дом, и их из него изгнали. Выбросили их кости. Даже имен их не знают, но вот болото знает, и когда оно их вспоминает, то выносит на поверхность, изрыгает их, чтобы они вас выгнали. Мертвецам нет нужды ни продавать, ни покупать, не нужно приобретать билет, чтобы на них посмотреть. Болото заполнено невидимыми крестами без имен. Болоту не нужно наклоняться, чтобы их прочесть, оно их и так знает.

На нем были синие джинсы и рубашка. Тебя точно так не похоронят, сказал я ему. А меня я хочу, чтобы похоронили в пижаме, если к тому времени у меня еще останутся ноги, чтобы запихнуть их в штанины. Студент думал, что знал обо мне больше, чем я о нем. Ему даже в голову не приходило, что все, что он знал, было для него информацией, а для меня было жизнью.

Гаврил заснул на своем троне. Женщина пришла и набросила на меня плед. Ложись и устраивайся поудобнее, сказала она, буря вернулась, льет как из ведра, теперь ты не можешь уйти. Она толкнула кресло с Гаврилом и, прежде чем они исчезли, пробормотала: Может, мир всегда и существовал и продолжит и дальше всегда существовать, но только не я и не ты. Человек – прохожий, игрушка для того, чтобы мир вертелся дальше, сон… спи.

Я остался один. Деревянные балки в доме скрипели, казалось, им было больно. Влажное и скользкое тепло разливалось по комнате, как будто болото входило в дом и постепенно его пожирало.

Меня охватила невыносимая сонливость и, безвольно облокотившись на диван, я отдался в удушающие руки сна. Кот помял мне ногу и свернулся рядышком. Слыша звук удаляющейся коляски, я почувствовал, как весь мир, все люди, удаляются, словно преходящая картинка, картинка, которую кто-то на секунду проявил, но ей уже не суждено было появиться вновь. Почувствовал, что как Гаврил, так и я, были какой-то снятой невидимой рукой фотографией, засвеченной, пережженной – не светом, а тьмой.

Урсула Фосколу Кит

Государственная литературная премия Греции

Номинация «Литературный дебют»

2017

Издательство «Кихли»,

Афины, 2016

(«Красный кадмий», сс. 72–75)

Красный кадмий

Я запускаю руку в большую прозрачную банку. Виновато оглядываюсь, а затем вытираю ее кое-как грязной тряпкой, которую я нашла висящей на двери. Это точно так, как я и представляла – словно запускаешь руку в муку, только она красная, и, наверное, более сухая. Как ни вытирай, не оттирается. Я хочу проделать то же самое и с другими сосудами, выстроенными в ряд на деревянной скамье. Соседняя синяя, чуть поодаль цементно-зеленая, она серебрится под лампой. Голос продавца магазина выхватывает меня из оцепенения. Он рычит что-то по-французски, я его не понимаю и ухожу, не сказав ни слова. В карман я тайком насыпала горсть красного кадмия и, пока я иду, он понемногу просыпается внутрь сквозь мои широкие штаны. Я иду вперед, оставляя за собой красную сухую реку.