Современная греческая проза

Я взял свою врачебную сумку и вышел на улицу. Смеркалось. Туман не мог задержаться даже в ветках деревьев. У меня было ощущение, что все пространство пропускали через дуршлаг. Исчезали дома, деревья, разговоры, и одновременно все это было рядом со мной. Стены царапали мне спину, ветки деревьев цеплялись за волосы. Тело трусило, ему было страшно столкнуться с невидимым. Оно прислушивалось к звукам стычек с туманом. Полуослепший, я нащупывал свет из невидимых домов, указывающих мне путь. Во рту было гадко, будто я ел пепел, ноги и руки отяжелели, в глазах щипало; сонливость, завершающая не спячкой, а нервозностью, заставляла ноги заплетаться. Между мной и миром возвышалась мутная ширма, она не позволяла мне ничего видеть дальше, чем на полшага вперед. Меня охватила паника, я никогда не смог бы отыскать дорогу, я остался бы здесь, в плену, навсегда. Я знал, что испарения болота, даже в виде воспоминания, приводят тело в стрессовое, нервное состояние сверхчувствительности. Под их влиянием я почувствовал, что болото изрыгало отзвук своей силы, засасывало мои ноги на несколько сантиметров в грязь. Словно там были какие-то руки, которые тащили их вниз и одновременно цеплялись за них, чтобы выбраться на поверхность.

Я быстро понял, что хожу кругами, что я хорошенько заблудился, я был уже готов отдаться туману, погрузиться, погрязнуть, остаться пустой оболочкой, когда услышал голос – сюда, доктор – и рука какой-то старушки привела меня к двери старика Гаврила.

Дом был темным, походил на пустой, но старушка сказала постучать, и мне откроют.

Я отпер расхлябанную калитку во двор, проскользнул внутрь и ухватился за ветки грушевого дерева, обнимавшего меня, как человеческое тело. У меня мурашки пошли по телу. Я протянул ногу, нащупывая сухую почву, но, куда бы она ни ступала, земля там была скользкой, и я испугался, что болото изрыгнуло несколько островков трясины, которые могли бы засосать меня в свои глубины.

Прежде чем постучать в дверь, я немного посидел на каменной ступеньке веранды, чтобы перевести дух. Посте тяжелого занавеса тумана луна казалась облаченной в черную вуаль, из дырочек которой просачивался запыленный свет.

Я сидел, разинув рот, как будто у меня было еще много часов в запасе. В какой-то момент кто-то подошел и сел рядом со мной. Чья-то рука коснулась моей спины.

Голова пошла кругом, я поднялся, постучал несколько раз в дверь, но никто не отозвался. Я прислушался, затаив дыхание – я слышал, как внутри, в доме, раздаются разные звуки, двигают мебель, кто-то вертится на кровати в легкой смертельной агонии. Испугавшись, я хотел было уйти, но дверь со скрипом отворилась и появилась пожилая очень высокая женщина со старомодной лампой в руках. Ее фигура внушала безусловное почтение.

Проходите, доктор, сказала она, отойдя в сторону, почти что заталкивая меня внутрь. Мне нужно было задрать голову, чтобы разглядеть ее строгое лицо. В ее взгляде было что-то властное и ироничное.

Я немного поколебался, затем проследовал за ней в зал, где я сел или, скорее, погрузился в диван с расхлябанным основанием. Женщина вместе с лампой исчезла за дверью, оставив меня в темноте.

Прошло некоторое время, я слышал шепот, шаги, шарканье, словно кто-то тихо спорил – вдруг что-то приземлилось рядом со мной – огромный кот, у которого глаза светились, как лампа на допросе.

Сердце мое ушло в пятки. Я сухо кашлянул, когда услышал, как колеса какого-то трактора едут в мою сторону с оглушительным ревом, и почти сразу же передо мной остановилось инвалидное кресло, которое толкала перед собой женщина. На нем сидел тяжеленный мужчина, Гаврил.

Он сделал рукой знак поверх своей головы, и женщина удалилась, оставив его посреди зала. Тот подкатил коляску, подталкивая огромные колеса руками, и остановился рядом со столиком, в нескольких шагах от дивана.

Рядом с тобой есть торшер, сказал он, зажги его, я не переношу сильного света, а этого тебе хватит, чтобы выписать рецепты.

Он был огромен, с толстенными бедрами – из-под короткой пижамы торчали ноги, распухшие, все в ранах от диабета, на одной из ног пальцы уже были ампутированы, а остальные были черные-пречерные – с узкой женственной грудью и опущенными плечами, на которые опиралась морщинистая шея, где сидела громадная лысая голова. На сухом лице – глаза, два иссохших табачных листа, искрились разными оттенками. Было такое ощущение, будто эти искры проникали тебе в голову и пронзали мозг. И не только пронзали, но и вытаскивали его наружу, поворачивали во все стороны, с недоверием рассматривали, и затем с безразличием выбрасывали.

Позади него появился сын, тоже громадный, с вздутым животом и полупотухшими глазами на влажном лице. Свет лампы проникал сквозь его редкие волосы.

Я поприветствовал их кивком головы, открывая сумку.