Современная греческая проза

Открыли они пинком дверь и зашли внутрь. Мать твоя была на кухне, готовила еду, она прибежала, вся запыхавшись. Уж не знаю, кого она думала, что перед собой увидела, потому что сказала им: Если вы голодны, у меня есть готовое мясо и сладкое вино, чтобы утолить жажду. А те, помнишь, что сказали? Мы пришли поесть человечьего мяса и утолить жажду кровью. Их было четверо, пистолеты их были наставлены на твою мать, на тебя и на твою покойную сестру. Четвертый услышал, как заржала лошадь, и пошел на конюшню. Я спрятался за лошадью. Какая-то курица рядом со мной принялась кудахтать, я ее придушил. Тот увидел, как подыхает жеребенок, и наклонился его погладить. Тогда я на него набросился и воткнул ему нож в шею. Забрал пистолет, побежал в дом и прикончил одного из них в два счета. Оставшиеся двое погнались за мной, но я заманил их в болото, которое, как гигантский рот, проглотило их, даже не пережевав. Я их узнал, это были четверо братьев из Ано Фанеромени – всего их было семеро, но троих пришил я вместе со своим племянником Буласом за шесть недель до того. Они были с такими страшными рожами, что единственным, чего они были достойны, был выстрел в упор.

Мать твоя была ранена в шею, она с тех пор больше не говорила, сестра твоя умирала, ты бы белым, как мел, в мокрых штанах. Кровь фонтаном хлестала из твоей матери, я перевязал рану ее головным платком, а она надавила на нее пальцем, словно бутылку заткнула. Она склонилась в рыданиях над своей мертвой дочерью. Голоса, чтобы заплакать, у нее не было.

Я вернулся в конюшню, чтобы взять лошадь и поехать за врачом, и увидел, как жеребенок оживает. Он слизывал кровь умершего. Душа у меня за него, беднягу, болела, так что я снял залитую кровью одежду с трупа и прикрыл жеребенка, чтобы тот не мерз, ему нельзя было простывать. Оттащил мертвецов, всех, кроме твоей сестры, до болота, которое поглотило их в считанные минуты. Комары кусали меня, как бешеные… Понимаешь, что они нам сделали? Ты это помнишь?

Сын издал неземной крик и начал дрожать, как осиновый лист. Глаза его вперились в стену напротив. Он опустился на колени и поклонился.

Посмотри на него, сказал старик Гаврил, сейчас он видит четверых мужчин и опущенным оружием, держащих тело его сестры. Он рассказывает мне об этом в часы просветления. Только послушай, этот ненормальный им еще и кланяется… Кто бы только мог подумать, что у меня получится такой никчемный сын…

Я почувствовал, как свет лампы сдирает с меня кожу.

Женщина подошла. Прекрати пугать парня, сказала она старику, а потом обратилась ко мне: Это сахар вкладывает в его уста слова злобы, давай-ка, ты уже осмотрел его, увидел, что тебе было нужно, теперь ему пора спать, уже поздно, выпиши рецепт на инсулин и на успокоительное и оставь его на столе, открой дверь и ступай себе, в добрый час, туман уже немного спал, ты найдешь дорогу. И она толкнула коляску.

Сын исчез, словно был нарисованным наброском, а теперь его стерли.

Гаврил толкнул женщину. С каких это пор ты здесь командуешь, оставь-ка нас в покое, пошла вон…

Та снова отправила ему мундзу и удалилась, качая головой.

Вот так-то, доктор, тогда руки у меня были нетерпеливыми, они действовали вперед головы. Я не обязан был это делать. Не нужно было накидывать веревку ему на шею и таскать его туда-сюда по болоту. Но смерти мне было мало, я хотел, чтобы он страдал. Я этого хотел. И руки мои знали это еще прежде головы…

Кто-то пишет мне письма. Кто-то из их семьи. Даже если бы я умел читать, я бы не стал. Что они могли бы сказать мне из того, что я хотел бы услышать? А моя дочь?.. О ней что там сказано? Мертвая-немертвая, целыми днями бродит она по комнатам. Ну, и что теперь, говорю, вот так оно и есть, обратно не вернешь. Когда я укладываюсь в постель, обнаруживаю ее холодной, когда переворачиваюсь на другой бок, чувствую ее щеку на своей щеке. Чувствую, как ее волосы пахнут землей. И все же, я же собственными руками срубил ей гроб, в который я ее уложил. У нее и крест на могиле был, что же она здесь все время бродит? Иногда она выходит из своей фотографии, садится вот тут, на веранде, и смотрит. Что она хочет увидеть? Ей что, не достаточно видеть меня? Что еще она хочет увидеть?

Даже когда все немного успокоилось, я не хотел уезжать из этих мест. Я осушил болото, чтобы внутри него не брюзжали кости, и построил дом. Для себя, как я думал. Но смотри-ка, я собрал тут всех мертвецов. Свернувшиеся калачиком тела спят в листве деревьев во дворе. А по вечерам я слышу их вздохи, которые падают, как сжатые колосья. Рука, палец, вдруг вырастают посреди дороги, но никто их не видит, чтобы подобрать. Потому что мы можем жить, когда не видим.