Современная греческая проза

Семья Министра был родом из далеких мест, из критского плоскогорья Ласитион. Он избирался депутатом от Ираклиона. И о сам, и дед его, и отец его. А когда он женился на красавице Маро Мавролеонтос, знаменитой в послевоенных Афинах не только тем, что была она красавицей и прекрасной хозяйкой, но и владелицей огромного состояния на аттическом побережье, они решили жить на улице Геродота, чтобы быть ближе к Парламенту и к министерствам. Они могли бы жить в своем доме в Глифаде или построить новый рядом с семейной гостиницей в Кавури. Немногие могли похвастаться двумя с половиной гектарами в Вулиагмени. Но Министр и слышать об этом не хотел. Они будут жить в Колонаки! И из-за его рабочих обязанностей, и из соображений безопасности. «Но какой еще безопасности, Костас, дорогой…» – снова и снова (совершенно справедливо) повторяла Маро. «Маро, тут еще есть и Виктория, не забывай об этом», – таковым аргументом отвечал он на каждое высказывание пожелания переехать в какое-нибудь место, откуда будет видно море.

«Во всех домах есть прислуга, даже в трехкомнатных квартирах, – все время жаловалась Маро. – Но вот нашей-то хочется жить в Колонаки». И годы спустя я стал задумываться над вот этим «даже в трехкомнатных квартирах», вот этими «комнатами для прислуги» в каждой квартире средней руки в домах довоенных и послевоенных Афин. Втиснутые рядом с кухней или кабинетом, такие плохонькие, что вмещали только одну короткую кровать. И с крохотным туалетом в две пяди, без окна, без шкафа. Такие, чтобы стереть личности десятков тысяч бедных девушек, которых родители посылали в города, будучи не в силах прокормить, а затем снабдить приданым и выдать замуж. И отсылали они их маленькими, тринадцати- или четырнадцатилетними, а иногда и того меньше. Иногда они попадали в хорошие дома с сострадательными людьми, а иногда в убогие семьи, где расплачивались за всевозможные травмы самого разного рода, имевшиеся у всех членов семьи. И таким позорным был для этих девочек общий миф о преступной служанке, что сегодня редко можно услышать, как какая-нибудь бабушка или тетя признается, что выполняла такую работу. Как будто они все испарились, целый класс, наверное, каждая десятая из жительниц тогдашних Афин. Уж лучше быть рабочим или строителем или сантехником или портнихой. Служанкой – никогда. Не было их, это мнимый плод коллективного воображения. И комнаты для прислуги так больше никто не называет, словно их никогда и не существовало. Только в кое-каких старых договорах сохранилось слово истины. Damnatio memoriae[35] без имени и фамилии, вот так, для всех сразу, анонимно, как их жизни, прожитые в детстве.

Только в доме на улице Геродота комната для прислуги была не на чердаке, не втиснута куда-то рядом с кухней. Она была в полуподвале и мела толстую железную решетку на постоянно закрытом окне. Конечно, у комнаты имелось еще одно окошко, выходившее в открытый двор с акацией и кустом агавы. И каждую осень или зиму в полдень его омывало солнце, а весной и летом густая листва старого дерева делала двор темным, но прохладным. И каждые четыре года агава выпускала свой тонкий твердый цветонос, и Виктория чувствовала себя со всех сторон защищенной. «Выкорчевала бы ты эту агаву, слышишь, Виктория? Нам каждый раз страшно резать эту тонкую палку. Срежь ее, ради бога!» – говорил ей Министр, зная, что ответ ее будет неизменным: «А мне, дорогой хозяин, нравится. А раз уж мне нравится, то пусть там и остается». И дерзость этого ответа была приятна Министру, хотя никто из нас и не понимал, почему.

В последних классах гимназии (сегодня их называют Лицеем) мы узнали секрет Виктории. И, будучи подростками, не отнеслись к нему с должным уважением. Мы изводили ее, бедную, мучительными шутками. Доходившими, конечно, до известного предела, поскольку несмотря на невысокий рост и тонкий стан, у Виктории были два диких жестких черных глаза и упрямо-преупрямо сжатый рот. А с другой стороны, был у нее еще и критский нож, хранившийся всегда под подушкой. И шутки наши не прекращались где-то до того момента, пока она не запускала руку в свою постель и не начала шарить под одеялами. Да, мы боялись Викторию. Так же сильно, как и страстно желали ее терроризировать.

«Дорогой хозяин, друзья твоего сына все прознали. Как бы они меня не сдали. Не то я себя сама ножом заколю», – сказала она Министру, когда мы переусердствовали. «Да бог с тобой, Виктория, милая, ничего они не сделают, они хорошие ребята». Но мы сделали.