Солнце внутри

– Вот этого я сам не знаю, – признался я совершенно искренне, хотя некие подозрения у меня, естественно, уже закрались.

– Но если эти не убили, то родители точно убьют, – посочувствовал мне силуэт Петьки.

– Уже прошли те времена, когда родители могли бы меня убить, – пожал я плечами и нырнул на свое место под Курочкиным. – Наубивались уже.

Таким лихим пофигизмом я заработал уважительное молчание ребят. Я прекрасно понимал, что их распирает от любопытства, и жалел их, но еще больше, чем облегчить страдания мальчишек, мне хотелось просто побыть одному.

– Давайте как-нибудь потом поговорим, ребят, – предложил я, зная, что этого потом все равно не будет. – Спокойной ночи.

Отодвинув пакеты к стенке, я залез под одеяло и вместе с выдохом испустил облегченный стон. День этот длился как целая неделя. «А теория Барона о том, что новизна растягивает время, действительно работает», – довольно улыбнулся я сам себе. И хотя мне безумно хотелось спать, я всеми силами боролся со сном, пока не дождался хорового храпа. Тогда я сел и стал ощупывать содержимое пакетов. Завернутые в хрустящую тонкую бумагу, вещи грели мне пальцы, но я искал другое. Я и сам не знал, что ищу, и, когда наткнулся на небольшую коробку, не сразу понял, что это такое. Аккуратно достав ее, чтобы ненароком не повредить, я протянул руку к падающему через окно лунному свету и покрутил туда-сюда. На передней стороне было что-то изображено. Я прищурился.

– Да не может… – проговорил я вслух с округляющимися глазами.

Дрожащими пальцами я открыл коробочку и достал из нее содержимое. Никогда прежде я не держал в руках настоящего мобильника. Не веря глазам и пальцам, я гладил экран и клавиши, обнюхивал его со всех сторон и прикладывал к щеке, как младенца. Все было таким невообразимо маленьким и чудесным! Я опасался, что он вот-вот отрастит крылья и улетит в окно. Боясь что-то сломать, я нежно нажимал на кнопки, но экран оставался черным, и тогда я догадался, что каждый электрический прибор сперва стоит зарядить. К моему великому счастью, в коробочке оказалось и зарядное устройство. Я уже начал вспоминать, где в этой несчастной каморке видел розетку, но вовремя осознал, что привлеку слишком много ненужного внимания, и с тяжелым сердцем снова сложил все обратно.

Несмотря на усталость, в ту ночь я просыпался раз десять, проверял коробочку под подушкой и радовался, что скоро уже попаду домой, где смогу закрыться в комнате на ключ и спокойно предаться сладкому идолопоклонничеству. И, конечно же, я надеялся, что подарок этот сделан не просто так из перетекающей за края щедрости, а с целью связываться со мной почаще, чем раз в семь лет. И надежда эта так грела душу, что я не чувствовал ни промозглости комнатушки, ни скрипучего матраса, ни слишком узкой и короткой кровати, которые при иных обстоятельствах вполне могли бы напомнить мне ту самую неизбежно возникавшую тыкву.

Надо сказать, что по возвращении в Москву крикливые учительницы не особо долго продолжали игнорировать мое существование и вопиющее поведение и вполне быстро вошли в привычную для себя колею. Но тем не менее тот день в Париже никогда не упоминался и словом. Ни при каких обстоятельствах не было сделано даже малейшего намека. Естественно, время от времени в моменты задумчивости я по-прежнему замечал на себе недоумевающие взгляды, но они быстро отводились, и иногда мне казалось, что в глазах окружающих я замечаю какой-то страх. Но я старался не думать об этом слишком много, а просто радоваться: мне сошло с рук такое, за что любому другому жизнь превратили бы в каторгу. Не учителя, так заботливые родители. Мои же мама и папа о произошедшем ничего не узнали и даже не заподозрили. Это говорило о том, что они не отличались той самой заботливостью. Они не заметили ни новых вещей в шкафу, ни мобильника, который я первое время еще старательно прятал, а потом держал почти открыто. Страха во мне становилось действительно все меньше и меньше…

Удивительно, но в свои четырнадцать лет я чувствовал себя совершенно взрослым. Не тем курящим, пьющим и матерящимся взрослым, которым пытались стать мои ровесники, а именно что независимым. Не только от родителей и учителей, а от самих ровесников, да и вообще от всех на свете. Я был сам по себе, и мне было хорошо с собой. Одевшись по-парадному и легко убедив хозяина маленького магазина мужской одежды, что я старше своих лет, я начал подрабатывать.

Из магазина я часто отправлялся прямо в театр или в оперу, тратил на билеты почти всю свою зарплату. Я ходил по галереям, выискивал в кино европейские фильмы среди хлынувшего цунами голливудских картин, читал в парках… Правда, уже не поэзию. После Парижа я замуровал свои творческие вспышки в бетонный саркофаг и старался больше не играть с огнем. А поэтические сборники были для меня тем самым огнем. Вместо этого я перешел на прозу и был вполне счастлив.