Союз и Довлатов (подробно и приблизительно)

Довлатов исчез. Летом он обычно ездил в Пушкинские горы. Там, между прочим, пожаловался нашей общей знакомой, вернее, моему другу с детства и его знакомой А. А., что вот как ему в очередной раз не повезло: его редактор в «Детгизе» оказался кагэбэшником. Отпор он получил столь сокрушительный, что тут же извинился и пообещал переговорить со всеми, кому успел сообщить эту ложную информацию.

Удивительно, насколько долго, «до последнего» не оставляет Довлатов попыток найти выход к читателю. Для тогдашнего литературного андеграунда подобная зацикленность на читателе – свидетельство писательской несостоятельности. Этих настроений не избежали даже известные печатающиеся авторы. Хорошо нам знакомый Владимир Марамзин в интервью Дмитрию Савицкому для «Радио Свободы» в 2000 году сказал ясно и просто: «Меня читатель совершенно не интересует».

Сильное заявление несколько обескуражило Савицкого, и он решил уточнить, смягчить категоричность высказывания: «В какой-то степени тебя должен интересовать читатель, наверное, молодой, новый?»

Но Марамзин не желает отступать:

– Нет, читатель не интересует меня. Я думаю, что у меня есть какой-то внутренний читатель, у меня есть любимая жена, которая мой самый главный, самый основной читатель. У меня есть друзья. Вот на кого я ориентируюсь, больше ни на кого. Так было всегда.

Друзья, жена, родственники – замечательно, но Довлатову этого мало. Он принадлежит к той основной традиции русской литературы, для которой читатель – необходимое условие писательского существования. Настоящий читатель невозможен без книжной или журнальной публикации текста. Почти никто из больших русских писателей не состоялся, работая «в стол», рассчитывая на одобрение вечности. Единственное исключение – Булгаков, отлученный от литературы, когда он уже был писателем, автором изданной книги. Напомню слова Чехова – самого близкого Довлатову классика – о готовности печататься хоть на подоконнике. Есть особое писательское состояние – видеть свой текст напечатанным. Сладкий ужас от того, что поздно, его не изменить, читатель не поймет или ему будет слишком понятно, недруги, потирая руки, прочитают вслух неудачные места. Но без этого писательства быть не может. Написанное тобой нужно отпускать. И тут уже возникают варианты. В зависимости от сочетания типографских знаков на белом листе ты станешь посмешищем, тебя могут не заметить или кто-то поймет, что ты писатель, сказавший ему/за него нужные слова.

Но дело в том, что Довлатов, как я говорил много раз, не находил особого признания со стороны своих коллег. В этом как-то трогательно совпадали взгляды авторов из литературного подполья с мнением состоявшихся печатающихся писателей. Из журнального варианта «Невидимой книги»:

Да нет же! В том-то и ужас, что нет! Я выслушал сотни, тысячи отзывов о моих рассказах. И никогда, ни в одной, самой убогой, самой фантастической петербургской компании меня не объявляли гением. Даже, когда объявляли таковыми Гал едкого и Холоденко.

(Поясню. Галецкий – автор романа, представляющего собой девять листов засвеченной фотобумаги. Главное же действующее лицо наиболее удачного романа Холоденко – презерватив.)

И это первые имена на первой странице повести. Без упоминания Сталина, Берии, застенков НКВД. Фамилии ленинградских кудесников слова не выдуманы. Валерий Холоденко – создатель романа «Сильный ловец перед Господом». В энциклопедии ленинградского самиздата о романе почтительно сказано:

Пронизанный культом тела и поэзией эротической чувственности, распространялся в самиздате и получил высокую оценку в литературной среде.