Союз и Довлатов (подробно и приблизительно)

В ресторане «Лукоморье», где некоторые экскурсоводы собирались после экскурсии, родился такой бредовый проект. Группа идет из Михайловского к «Трем соснам» вдоль Маленца. И вдруг маленькая девочка (эту роль мы отвели Маше, дочери Андрея Арьева) летит к экскурсоводу и кричит: «Тятя! Тятя! Наши сети притащили мертвеца!» И далее: «Врите, врите, бесенята, – заворчал на них отец, – Ох, уж эти мне робята! Будет вам ужо мертвец!» А кто-нибудь в болотных сапогах с жуткой медленностью будет тащить сеть из озера. Увы, дальнейшего развития этот сюжет не получил. Были некоторые «задумки» и с Балдой, и с Русалкой.

Несостоявшийся перформанс – пародирование усилий руководства Заповедника по воссозданию «мира Пушкина», которые ленинградские литераторы считали бутафорией, убивающей живой дух поэта:

Когда мы огибали декоративный валун на развилке, я зло сказал:

– Не обращайте внимания. Это так, для красоты…

И чуть потише – жене:

– Дурацкие затеи товарища Гейченко. Хочет создать грандиозный парк культуры и отдыха. Цепь на дерево повесил из соображений колорита. Говорят, ее украли тартуские студенты. И утопили в озере. Молодцы, структуралисты!..

Пассивная борьба с «колоритом» и «атмосферой» в повести несколько отступают перед странно открывшейся связью героя с Пушкиным. Примечательный отрывок из «Заповедника»:

В местной библиотеке я нашел десяток редких книг о Пушкине. Кроме того, перечитал его беллетристику и статьи. Больше всего меня заинтересовало олимпийское равнодушие Пушкина. Его готовность принять и выразить любую точку зрения. Его неизменное стремление к последней высшей объективности. Подобно луне, которая освещает дорогу и хищнику, и жертве.

Не монархист, не заговорщик, не христианин – он был только поэтом, гением и сочувствовал движению жизни в целом.

Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет ее. Его литература сродни молитве, природе… Впрочем, я не литературовед…

Тут автор и герой несколько лукавят. «Литературоведение» как раз засушивает ощущение Пушкина. В чем одна из наших целей, когда мы читаем жизнеописание, биографию того или иного «замечательного человека»? В конечном счете, это не уточнение хронологии, не поиск неизвестных деталей или свидетельств современников. Мы примеряем на себя «жизнь классика», пытаемся найти какие-то соответствия между «ним» и «собой». Открытые или попросту додуманные параллели, совпадения дарят нам краткую, но утешительную иллюзию о смысле и значимости нашей собственной жизни. Те качества, которые «не рифмуются» с нашим характером, мы относим к причинам, не позволившим нам воплотить себя. Говоря о «высшей объективности» поэта, Довлатов в очередной раз возвращается к тому, что мучило его всегда – несоответствию своего «я» миру, невозможности испытать «покой и волю», преодолеть постоянное ощущение надвигающейся катастрофы. Некоторая внутренняя зависть к «олимпийскому равнодушию» Пушкина – предчувствие очередного удара судьбы, которым становится решение жены героя эмигрировать. Другое дело, что сам поэт не обладал этим счастливым равнодушием: его смерть – подтверждение того. Но и «зависть» героя к Пушкину носит высокий характер. Вот внешне скупая, но очень выразительная сцена: