Союз и Довлатов (подробно и приблизительно)

Принесла письмо на пляж Дома творчества писателей, где собиралась компания прославленных драматургов того времени: на их спектакли невозможно было достать билеты, их закрывали на худсоветах и опять открывали; к драматургам прилетали на несколько дней знаменитые актрисы, и на верандах читались пьесы, которые «они ни за что не пропустят!» Так вот, на пляже я прочла им строчку из письма Сергея про Алку. Все мрачно промолчали, я бы сказала, были удручены моей выходкой. Один из них, кумир сотен тысяч, потом мягко вычитывал мне: «Ты пойми, здесь же собрались люди с безошибочным чувством реплики. Это совсем не смешно, это пошло, а ты цитируешь с упоением, будь осмотрительней!» Я тут же выразила в ответном письме Довлатову сомнение в качестве «Алки». Какое счастье, что он ко мне не прислушался.

Хорошо не то, что Довлатов «не прислушался», а плохо, что слышать подобные оценки ему приходилось часто. Учитывая его мнительность и неуверенность в себе, можно представить, с каким постоянным преодолением самого себя он работал. Увы, но подобное снисходительно-брезгливое отношение к Довлатову и его прозе в известной мере сохранилось. Дмитрий Быков в очерке о Катаеве походя называет Довлатова «недалеким человеком». Быков в очередной раз не попал. Довлатов, к сожалению, давно уже далеко от нас, а вот Дмитрий Львович по-прежнему утомительно близок. Если такое говорится сегодня, можно представить, что он слышал тогда. К чему свелось его положение? Уходить в самиздат он не хотел. Писатель тот, кого читают не потому, что тот «подпольный» и «запрещенный». Политическая актуальность преходяща, а настоящий писатель как раз пытается преодолеть текучесть времени. Из интервью Довлатова Джону Глэду:

Мне же всегда в литературе импонировало то, что является непосредственно литературой, то есть некоторое количество текста, который повергает нас либо в печаль, либо вызывает ощущение радости, который вынуждает нас с увлечением себя прочитывать.

На помощь со стороны влиятельных «либеральных кругов» рассчитывать не приходилось. Вынужденный отчаянный шаг – публикации в эмигрантских изданиях – ставил под вопрос не литературную будущность Довлатова, а возможность его обычной жизни в стране.

Решение Ефимова эмигрировать психологически объяснимо. Оно связано с осознанием того, что его литературная карьера не просто застопорилась, а уверенно движется вниз. Кормиться за счет детских книг ему не хотелось, редкие взрослые книги проходили справедливо незамеченными. Авторские амбиции подкреплялись тайными козырями из писательской колоды Ефимова. Как помните, в период написания романа «Зрелища» он увлекся метафизикой. Интерес не был сиюминутным. Писатель прочитал последовательно Шопенгауэра, Канта, Кьеркегора. Частично освоив сокровищницу мировой философии, Ефимов приступает к ее пополнению. Он благожелательно отмечает заслуги предшественников:

АРИСТОТЕЛЬ вгляделся в правила, которым следуют все разумные люди в своих рассуждениях, и создал свою знаменитую «Логику».

В 18-м веке КАНТ вгляделся в науку математику, основы которой находятся в сознании всех людей…

Далее следует краткий пересказ из «Философского словаря» любого года издания. Об априорной форме чувствования и о вещи-в-себе.

Шопенгауэра и Кьеркегора я пропускаю. Один вглядывался в волю, другой в «духовные искания всего человечества».

Наконец, апофеоз – ради чего мыслители прошлого напрягали зрение: