Сочинения в 2 т. Том 1

— Возьмите и не обижайтесь. Я знаю, вы — ребята рабочие, а рабочему человеку дорого его самодостоинство. Но это не подачка. Это — взаимовыручка. Станете на ноги — возвратите. Государство-то — ваше: найдете, как возвратить.

Мы вышли в приемную будто в полусне. Я еще ощущал ладонью несильное, краткое пожатие ее руки. Радужный блик, дробившийся на чернильнице, еще сиял у меня перед глазами. В приемной нас остановила какая-то женщина, молодая, в простенькой косынке, чем-то очень удивленная. Мне запомнилось, от нее пахло фиалками.

— Как вы очутились в кабинете? Когда успели пройти? — допытывалась она. — Нет, ничего не понимаю!..

Она не выглядела расстроенной или огорченной: само ее удивление было одобрительно, и Филиппыч, вскинув голову, пошире расправив плечи, сказал:

— Нас пригласили сюда войти…

— Кто? — спросила женщина.

— Нас пригласила и с нами беседовала Надежда Константиновна Крупская.

Да, это была Надежда Константиновна Крупская.

…Простившись на нижней лестничной площадке с добрым бородачом, который, смеясь, хлопнул Филиппыча по плечу, а мне надвинул на самый нос кепку, мы вышли на Чистопрудный бульвар, полный листвы и солнца. Время было раннее, и на бульваре еще не появились няньки, а у пруда нас ожидала свободная скамья.

В минувшие дни, бродя по Москве, мы однажды сидели на этой самой скамье. Но с того недавнего времени мир неуловимо переменился, словно бы стал торжественней и строже, а к его бесконечному, разнообразно повторенному спектру прибавилась еще одна линия — волшебная.

Жизнь оставалась строгой, требовательной и как будто равнодушной к отдельной судьбе, но мы с приятелем отныне знали, что она и добра и что радость на длинной лестнице дней — неслучайная находка.

Старшина артели аккуратно расплатился с нами за выгрузку чугунных труб, и, наверное, потому что сам вел дела, без подрядчика, нам достался небывалый куш — по три целковых за ту неистовую ночную смену. В другие, тоже ночные смены, мы едва «дотягивались» до полтинника. Если же к этим «фартовым» шести рублям да еще приплюсовать два заветных червонца, сумма получалась внушительная. Впрочем, то был лишь поверхностный подсчет, без касательства сущности. А если коснуться сущности, так две продолговатые, светлосерого тона купюры, с водяными знаками на чистых закраинах, с надписью: «Червонец», имели не только указанную нарицательную стоимость, но и неуказанную: они были неизмеримо дороже множества других таких же купюр, однако это знали мы, двое, и никто больше.

Так получилось, что не в трудную пору экзаменов, а когда все отгорело и отшумело, нежданно-негаданно и наше молодое счастье улыбнулось нам. Тогда мы принялись открывать двери. Сначала нам открылась дверь гостиницы на Рождественке. Здесь даже сказали: «Милости просим!» Не важно, что номер оказался маленьким и темным, — то был трамплин. Отныне мы не смели напрасно терять и часа времени: еще оставалось не открыто столько дверей! Но они открывались нашему желанию, — двери музеев, читален, выставок, театров, удивительных книгохранилищ, старинных и примечательных усадеб, торжественных храмов, сумрачных монастырей и притихших дворцов, исполненных зловещего великолепия. Они нам открывались!

В один из тех памятных вечеров мы вспомнили и низенькую дощатую дверь, что вела в каморку Павла Семеныча. Мы принесли ему скромный подарок — вязку сушек, сахар и чай, но дедушку на дежурстве не застали. Знакомый коридор был непривычно безлюден: здесь уже отгорели страсти, и наши — тоже, и казалась грустной тишина.

Старый швейцар, мы знали, жил в этом же дворе: высоко, на пятом этаже, под самой крышей тускло светилось его окошко.

Лестница была крутая, и мы поднимались медленно, преодолевая сомнения в уместности такого непрошеного визита. Но эти сомнения почти тотчас забылись, едва Павел Семеныч открыл нам дверь. Как он обрадовался, плюшевый дедушка, незваным гостям, как зачастил в мягких войлочных туфлях по своему холостяцкому жилищу! Нам, конечно, не следовало так поступать; хотя бы предупредили, а то исчезли на две недели — и ни слуху ни духу.

И снова запел свою веселую песенку добродушный пузатенький самовар, а дедушка вел разговор неторопливый и значительный. Как и всегда, его окружали, будто присутствуя здесь, известные литераторы, педагоги, архитекторы, медики, а уж академики — непременно, и он запросто обращался с ними, журил, ободрял, похлопывал по плечу.

Неожиданно он спросил:

— Как же вы теперь-то, голуби? Поуспокоились?

— Пережили и поуспокоились, — сказал после неловкого молчания Филиппыч. — Мы не в обиде: Москва, спасибо ей, щедра — другой и за всю жизнь того не увидит, что мы за две недели повидали. А нынче забота у нас дорожная: где-нибудь в Приморье рыбачить будем, или, может, лес рубить, или золотые россыпи разыскивать.

Дедушка усмехнулся:

— Далековато.

— А далековато, чтобы увидеть побольше.

Старик удивленно покачал головой:

— «Золотые россыпи»!.. И где научился намеками разговаривать? Вам предстоит, мальчики, на этих россыпях сызнова жизнь начинать — строгую, серьезную. Тут, может, и мой совет будет на пользу…