Сочинения в 2 т. Том 1

— Что, молодые прозаики Донбасса… любят поэзию?

— Да. Мы зачастую собираемся на квартире у Юрия Черкасского, у Костя Герасименко, у Павла Беспощадного и читаем стихи.

— Новые стихи своих товарищёй?

— Это обязательно: читаем и спорны. Но не только «своих»: читаем, конечно, и классиков, и переводы.

— Например?

— Недавно читали и перечитывали Артура Рембо, много в нем страсти и силы.

— Да, — согласился Рыльский. — Я только сказал бы: гневной силы. Его стихотворный памфлет «Париж заселяется вновь» будто начертан раскаленным железом.

Мы остановились у вешалки, и, подавая номерок, Максим Фадеевич не заметил, что цитатой из Рембо припугнул старика-швейцара.

Подлецы! Наводняйте вокзалы собой,
Солнце выдохом легких спалило бульвары…

Он тут же перешел на прозу:

— Извините, дедушка, речь идет о французской буржуазии; нет, не беспокойтесь, это стихи не про вас.

…Мы вышли из клуба в звездную ночь, какие нередко выдаются глубокой осенью в Донбассе. Над городом ровно светились огни, вдали чернел силуэт виадука, стройно поднималась в небо могучая колоннада заводских труб и очень близко, прямо над крышами квартала, высилась задымленная громада террикона — вековечный памятник труду.

Он был контрастен и романтичен, этот бессонный город, в котором ритм жизни отсчитывали удары мощных молотов, ощутимо сотрясавших землю, сигналы шахт, гудки паровозов, рокот прокатных станов, звоны котельных цехов.

В тот час в мартеновском давали плавку, и ночь шарахалась от вихрей света, и небо, и дальняя туча, и даже черта горизонта — все полыхало огнем.

Постепенно мы дошли до виадука и поднялись по его крутым ступеням. Железнодорожные рельсы струились внизу огненными ручьями, по стеклянным перекрытиям цехов метался световой прибой; море призрачного огня беззвучно штормило над заводом, над его повисшими в воздухе трубопроводами, ажурными вышками, эстакадами, округлыми вершинами домен, и был он чудесен и грозен, этот, созданный человеком, сказочный и разумный мир.

— Вы знаете Блока? — негромко спросил Рыльский. — Сейчас нужны его торжественные стихи…

Я понял, что речь идет не о теме, но об интонации — глубоко торжественной и лиричной. И я стал читать Блока то, что помнил из него и, казалось мне, понимал.

Рыльский слушал, опираясь о железные перила виадука, наклонив голову. Потом он «перехватил» строку и продолжил стихотворение. Так, не уславливаясь, я начинал стихотворение, а он продолжал, и этот неурочный «час поэзии» длился. Наверное, добрых три часа, и случайные ночные прохожие поглядывали на нас с удивлением.

Увлекаясь, Максим Фадеевич читал все громче!

Нет, не вьются там по ветру чубы,
Не пестреют в степях бунчуки…
То чернеют фабричные трубы,
То заводские стонут гудки.

В течение каких-то мгновений мне тоже верилось, будто за перилами в смутных сполохах ночи затаилась огромная аудитория и каждое слово с этой железной трибуны ловят сотни людей:

Путь степной — без конца, без исхода,
Степь, да ветер, да ветер, — и вдруг
Многоярусный корпус завода,
Города из рабочих лачуг…

Он замолк и некоторое время стоял, опустив голову, подставляя ветру разгоряченное лицо. Потом вдруг встрепенулся:

— А ведь скоро рабочая смена. Право, это всегда интересно, а чем именно, ей-богу, не могу сказать. Вот что, давайте-ка спустимся к проходной завода?

Мы спустились с виадука, миновали изогнутую улочку, подошли к проходной. Сидя на ее ступеньке, сторож, коренастый, хмурый усач, старательно раскуривал трубку. Мы поздоровались, а он только кивнул и снова занялся своей трубкой, прикрыв ее ладонями.

Что привлекло здесь Рыльского? Я не сразу понял. Он взял меня об руку и отвел в сторонку.

— Смотрите.

В двух шагах от проходной белели свежие астры. Да, кто-то посадил здесь цветы. Странно, что я не тотчас их заметил. Куда ни глянь — железный лом, щебень, просыпанный уголь, а на маленькой клумбе, с черной и рыхлей, старательно просеянной землей, десяток белоснежных астр, чистых и радостных.

— Кто это придумал? — спросил я у сторожа, указав глазами на цветы.

Он передернул плечами.

— Какая-то бабонька принесла. Утречком пришла с корзиной, с лопатой и долго тут ковырялась.

— Все равно сорвут.

— Говорил ей. Так она, упрямая, смеется.

— А вы как думаете, — спросил Рыльский, — сорвут?..

Сторож выпустил изо рта клубок дыма.

— Я завод охраняю: тут чугун, сталь, прокат. Что мне до цветочков? Но, между прочим, думаю, что не сорвут. Красота, она для всех, для трудяг: зачем же ее срывать? Может, какой несознательный?..

К гостинице мы возвратились под утро, и Максим Фадеевич крепко пожал мне на прощанье руку:

— Красота, она для всех, для трудяг… Зачем же губить ее? Что верно — то верно.