Сочинение Набокова

В начале 2010 года, когда первая волна ажитации спала, а вторая, пониже, еще не поднялась, неожиданно пришла просьба об интервью из журнала «русско-украинской роскоши» с названием «Платинум». Я хотел было отказаться под благовидным предлогом, но Марина Козленко, чрезвычайно любезный их репортер, с готовностью приняла мое казавшееся мне неисполнимым в сем случае условие печатать по русскому правописанью, и я согласился. Номер с моими ответами задержался выходом, как оказалось, отчасти оттого, что художнику пришлось специально рисовать «ять» для наборной гарнитуры! Услышав об этом, я почувствовал себя неловко, как привередливый гость, зная загодя об аллергии которого его добрые хозяева должны были переменить все шторы в доме и запереть в чулане кошку на время его гощения. Наконец в мае книжка журнала появилась, действительно на роскошной бумаге, где это интервью помещено между молодым Наполеоном, рекламирующим часы Брегета за год до рождения Пушкина, и духами «Императорское величество» (четверть миллиона долларов за флакон), — Лаура Вайльд оценила бы это единственное в своем роде соседство.

«Лаура и ее оригинал» — не первая книга Владимира Набокова, над переводом которой вы работали. Расскажите, пожалуйста, что еще из наследия классика вы перевели?

Не первая, вы правы, и однако нужно сказать, что я занимаюсь переводами между прочимъ и время отъ времени. Я читаю лекціи по русской литературѣ въ одномъ казенномъ университетѣ и, какъ положено американскому профессору, пишу ученыя статьи, дѣлаю доклады и т. д. Кромѣ того я сочиняю въ стихахъ и прозѣ. Переводы служатъ отличнымъ пособіемъ и въ научномъ изслѣдованіи, т. к. нѣтъ болѣе надежнаго способа досконально изучить произведеніе словеснаго искусства, и въ художественномъ, ибо переводъ служить отличнымъ шлифовальнымъ станкомъ для оттачиванія слога и средствъ выраженія.

Больше двадцати пяти лѣтъ тому назадъ я издалъ въ Америкѣ русскій переводъ «Пнина», начатый еще въ Москвѣ, до эмиграціи изъ совдепіи. Его редактировала вдова Набокова, съ которой мы обсуждали едва ли не каждое слово: въ письмахъ и во время моихъ пріѣздовъ въ Монтре, гдѣ мы съ ней, бывало, сидѣли часами надъ рукописью, несмотря на ея уже преклонный возрастъ. «Преклонный» и въ буквальномъ смыслѣ тоже, такъ какъ ее сгибалъ остеопорозъ и ей нелегко было подолгу сидѣть. Четверть вѣка спустя я издалъ «Пнина» заново, начисто его передѣлавъ. Кромѣ того, я перевелъ всѣ девять англійскихъ разсказовъ Набокова, романъ «Истинная жизнь Севастьяна Найта» и его предисловія къ англійскимъ переводамъ его старыхъ русскихъ книгъ.

Почему вашим выбором стал именно этот писатель и его богатые, изощренные, витиеватые, вычурные, полные отсылок и аналогий тексты?

Первые два, а можетъ быть и три прилагательныхъ изъ этого ряда отчасти сами отвѣчаютъ на вашъ вопросъ; послѣднее есть только частное слѣдствіе перваго, а четвертое къ Набокову непримѣнимо, потому что узорчатость его письма отнюдь не производное прихоти или шаблона (въ искусствѣ первое часто не противоречить второму), но, напротивъ, есть результатъ строгаго разсчета и наивысшаго пониманія художественной задачи.

Набоковъ принадлежитъ вовсе не къ такъ называемымъ «классикамъ», какъ вы его назвали: такихъ теперь прудъ пруди. Онъ занимаетъ очень высокое мѣсто въ очень избранномъ и очень разобщенномъ въ пространствѣ и времени международномъ обществѣ сильнѣйшихъ художниковъ выше-нобелевскаго, такъ сказать, класса. Ихъ очень мало, и списокъ ихъ именъ отнюдь не цѣликомъ совпадаетъ съ общепризнаннымъ перечнемъ классическихъ именъ. Средній читатель вѣдь невзыскателенъ, и его вкусъ несамостоятеленъ. Чтобы серьезно и съ пользой читать Набокова, не довольно обычнаго литературнаго опыта; тутъ нужно высшее читательское образованіе.

Сила Набокова не столько въ словесномъ искусствѣ, сколько въ искусствѣ композиціи, гдѣ ему нѣтъ равныхъ. Подъ композиціей я разумѣю соотношеніе частей книги, сквозное движеніе темы, системы взаимодѣйствія тематическихъ ходовъ, координацію конца и начала, общую топографію книги и т. д. Онъ какъ никто умѣлъ съ равнымъ мастерствомъ называть и описывать въ поразительныхъ подробностяхъ и тварный мірь, доступный всѣмъ пяти чувствамъ (и особенно зрѣнію), и незримый міръ ощущеній и эмоцій. Болѣе того, во многихъ своихъ романахъ онъ пытался тонкими, незамѣтными даже искушенному читателю пріемами изслѣдовать недоступную ни чувствамъ, ни умопостиженію область, которую можно назвать метафизической. Такой послѣдовательно и разсчетливо трехъярусной литературы, такого сочетания испытующаго артистическаго взгляда сверху внизъ и одновременно снизу вверх — нигдѣ больше не встрѣтишь.