Вообще переводъ любой книги Набокова на любой языкъ — весьма трудное дѣло вслѣдствіе колоссальнаго богатства и разнообразія его лексики и чрезвычайной аналитической тонкости изобразительной и выразительной техники. Но переводить его англійскія сочиненія на
…По состоянію русскаго языка можно многое сказать не только о состояніи, но и о составѣ народа, на немъ говорящаго и пишущаго. Страшное обѣднѣніе словаря съ одновременнымъ его испакощеніемъ блатной лексикой, политическими штампами и непереваренными заимствованіями; искромсанное большевицкимъ декретомъ 1918 года правописаніе, тѣмъ самымъ исказившее историческую фонетику и грамматику; чудовищныя новообразованія, «компютерный языкъ» и телеграфныя сокращенія; безцензурная площадная брань и вообще всякаго рода сквернословіе и гнилословіе — все это, сдѣлавшись едва ли не нормой даже въ печати, не говоря уже о пиксельной эфемеріи и мало чѣмъ отъ нея отличающейся теперь рѣчи, неимовѣрно затрудняетъ переводъ русскаго писателя Набокова на его родной языкъ. Я никоимъ образомъ не могу сказать, что мнѣ удалось сдѣлать это удовлетворительно. Но я по крайней мѣрѣ ясно сознаю этотъ ограничительный порокъ средствъ выраженія и пытаюсь восполнить его, изучая и усваивая сколько возможно старые образцы.
Дополнительная трудность перевода «Лауры» заключается вовсе не въ ея фрагментарности, но въ значительно большей свободѣ и лексическомъ разнообразіи англійскаго языка по сравненію съ русскимъ во всемъ, что касается области любовныхъ, и особенно относящихся къ сферѣ пола, терминовъ и описаній. Русскій языкъ образованныхъ людей (разумѣю тутъ языкъ К. Д. Лёвина, а не П. Е. Левина) сравнительно цѣломудренъ и такихъ описаній избѣгаетъ.
Вѣра Набокова сказала мнѣ о существованіи рукописи и о томъ, что не можетъ пока рѣшиться исполнить волю покойнаго мужа спустя четыре года послѣ его смерти, въ гостиницѣ Паласъ въ Монтрё, гдѣ мы занимались русскимъ «Пнинымъ». Больше объ этомъ рѣчи между нами не было. Въ своемъ послѣсловіи къ русскому изданію «Лауры» я привожу мѣсто изъ письма сестры Набокова Елены Сикорской, из котораго слѣдуетъ, что и она не знала о содержаніи карточекъ съ записаннымъ текстомъ. Когда въ мартѣ 2008 года Дмитрій Набрковъ обдумывалъ вопросъ, печатать или нѣтъ, я былъ среди тѣхъ, къ кому онъ обратился за совѣтомъ, предварительно приславъ манускриптъ для изученія.
Между публикаціей и уничтоженіемъ есть мѣсто для неуничтоженія безъ публикаціи, т. е. того состоянія, въ которомъ рукопись пребывала тридцать два года.
На вашъ прямой вопросъ прямо отвѣтить и легко и трудно. Легко, потому что «мнѣніе общественности» безусловно не можетъ тутъ имѣть ни малѣйшаго значенія. Воля умирающаго автора, конечно, совсемъ другое дѣло, и тутъ трудность мучительная. Объ этомъ я пишу въ самомъ концѣ своего послѣсловія къ русскому изданію.
Что до моего мнѣнія, то будучи сугубо частнымъ, оно не можетъ быть интересно публикѣ. Но можетъ быть, на мѣстѣ сына я поддался бы соблазну сохранить нѣкоторыя мѣста, вставивъ въ спеціально сочиненную съ этой цѣлью повѣсть, можетъ быть тайно помѣтивъ симпатическими чернилами стиля или композиціи эти инкрустаціи, такъ чтобы ихъ видно было только при нагрѣвѣ или на просвѣтъ.