Собрание сочинений. Том 9

Я тысячи жизней прожил,
а, кажется, только вчера
я слышал:
                 «У, чертова прожидь…
«У, чертова немчура!»
И это был не Куняев,
а в пах мне вонзавший мыски
пахан электричек, трамваев,
по кличке Coco —
                             из хозяев
блатной безотцовной Москвы.
А был он совсем не грузином,
но, в хромках скрипуче ходя,
он с форсом невообразимым
играл в дворового вождя.
А был он вообще-то шестеркой
на стреме у главных тузов,
но славился лексикой тонкой:
«Ща вмажу промежду глазов!»
Он смел перед всею Европой
к нацгордости нас приучать
и Пушкину:
                    «У, черножопый!»,
наверно бы мог прорычать.
Но друг мой, по прозвищу Чина,
в подвальной пещере
                                  его
уделал при помощи дрына,
гвоздями ощеренного.
И, ткнув сапогом его тушу,
он сплюнул:
                    «Спи, бедный Сосо…»,
и выдал за милую душу
фиксато-брезгливое:
                                  «Псе…»
Я тысячи жизней прожил,
но не был пахан или вождь.
Был самый грешнейший в прошлом
и был, как грибнейший дождь.

А после
             хулимо-хвалимые
поэты,
           как боровички,
пошли,
            прикрывая хвоинками
младенческие роднички…

Я не предъявляю к оплате
мной вспомненные времена,
но зависть,
                  как будто проклятье,
преследовала меня.
И где наше прежнее братство,
где наше арбатство,
                                булатство?

Со славой нам не разобраться.
На всех она общая кость.
Как нам друг до друга добраться
сквозь жадность,
                            сквозь ревность и злость?
Куда же мы все подевались,
за что этот дьявольский сглаз?
Когда-то мы не продавались —
так что же купило всех нас?
Нас порознь рассыпало встряхом.
Мы куплены ни за что
нам прежде неведомым страхом,
что вдруг нас не купит никто.
Сны мучают вновь —
                                  с вертухаями
и лаями лагерных псов.
Казалось —
                   мы неразрываемы,
а нас разодрали,
                           и псе…
Скажи,
           в чем сокрыта причина
разодранности такой,
мой кореш спасительный —
                                              Чина,
и злоба, и зависть —
                                 на кой?
Голодные и забитые,
мы не были баловни мам,
и мы никому не завидовали —
за это завидуют нам.
Твой дом сожгли на Валдае.
Спалили в Абхазии мой.
Отечества пепел глотая,
вернулись мы в дружбу —
                                          домой.

Я тысячи жизней прожил,
но улица есть одна,
мне памятнее всех прочих —
Матросская Тишина.
Здесь матери,
                      жены,
                                дочери
в снегу, словно в белой тьме,
стояли,
           построившись в очередь,
к набитой родными тюрьме.
Мы с мамой,
смерзаясь в камень,
среди молодух и старух
стояли с двумя узелками
для дедушек —
                        тоже двух.
Мы в очередь горя впаялись.
Мужчины прийти сюда,
наверное, просто боялись,
но женщины – никогда.

Где ягодки,
                   где цветочки?
Но ставят кровавые точки
на карте России
                          «заточки».
Подносят малышке-таджичке
к груди зажигалки и спички,
а матери-африканки
детей собирают останки
на Невке и на Дону,
как будто с Толстым,
                                  Достоевским,
а больше, наверное, не с кем,
ведут их потомки войну.
И спрашивает меня Чина:
«Что наше лицо?
                            Что личина?»
Так что,
             вроде Русского Яра
нужна еще больше беда,
чтоб нас еще больше спаяла?
Ведь это же не навсегда…
А где тот пропавший япончик,
зарезанный за телефончик?
Сиял:
         «Как у вас холосо!»
Добавлю я после обзора:
«Не хватит ли нам позора?
Стыдились бы женщин…
                                         Псе!»

2004