Собрание сочинений. Том 9

Красивые глаза

«Литературка»,
                          как мы постарели…
Сквозь скорлупу всех партпостановлений
нечаянно проклюнувшись едва,
я был похож на Первое Апреля:
еще никто, пока меня не взгрели,
всерьез не принимал мои слова.
Но подошло, наверно, время взгрева
за первый всплеск гражданственного гнева,
и в этом была Партия права —
спасибо тебе,
                     Сталина вдова!
И я с тех пор, как оказался взгретым,
стал наконец-то все-таки поэтом,
когда узнал, как бьет с носка Москва.

Валерий Алексеич Косолапов
был непохож на тех, кого не счесть —
редакторов, цинично кисловатых,
боящихся за кресло —
                                    не за честь.
Тогда казалось мне, что был он стар,
когда, задумав сотрясти земшар,
наивнячок, подобный полудурку,
в многострадальную «Литературку»
принес я бесприютный «Бабий Яр».
Один знакомец —
                             милое трепло —
сказал, в глазах изобразив печальность:
«Ну в общем-то, старик, совсем непло…»,
но вдруг споткнулся, как об НЛО:
«Постой, и это хочешь ты ПЕЧАТАТЬ?»
А Косолапов улыбнулся мне.
Искрилось в нем крестьянское лукавство,
а это самолучшее лекарство
от страха
               в так запуганной стране:

«Да,
       не соскучится с тобою государство…
Ты обожди.
                   Я позвоню жене». —
«Зачем?» —
                   насторожился я невольно,
весь в предвкушеньи сладостного «За».
«Да потому что буду я уволен…» —
«За что?» —
                    «Да за красивые глаза…»
Жена —
             ну впрямь со станции Зимы,
как будто бы одетая в пимы,
с плечищами, как будто у Поддубного,
приехала,
                сказала:
                             «Мы подумали
и ничего другого не придумали —
решили быть уволенными мы».
Малюсенькое «За» —
                                   большого роста,
когда потом придется – и непросто —
за это головою отвечать.
Стихи писать —
                          не главное геройство.
Был высший подвиг —
                                     подписать в печать.
Подписывали,
                       ручки изгрызя,
рисковые редакторы России.
Ну что же,
                 быть уволенным —
                                                красиво
за «За»
            и за красивые глаза.

2004

Послание Вене Смехову

Двадцатый век – век всех веков.
Мы не избегли, Веня Смехов,
и непростительных огрехов,
и обольстительных грехов.

Распалась прежняя Таганка.
От стольких дружб нет ни следа,
и от предательства так гадко,
как не бывало никогда.

Нас выдавили в зарубежье
страх старости среди бомжей,
российской зависти безбрежье…
Но нет в искусстве рубежей.

Когда твоих студентов стайка
внимает смыслу пьес, поэм,
Таганка в США – хозяйка
и не расколота никем.

Нас не купили, не сломили.
В нас – наш Любимов
                                    (не для всех).
И где бы ни были мы в мире —
Таганка там и Политех.

И все-таки, мой милый Веня,
мы в байках и самохвальбе
не доросли до откровенья
о времени и о себе.

Та сцена, где мы вместе встали
перед провалом черным в зале, —
последняя России пядь.
Все то, что мы не досказали,
никто не сможет досказать.

7 августа 2004

Меньшее зло