Собрание сочинений. Том 8

Вы помните,
                     иркутские наличники,
ту девочку с надменностью на личике,
моих прозрачнейших намерений преступность,
разбившуюся вдруг о недоступность?
Она —
           бесовски ангельская рожица
со мной всегда ходила недотрожисто
в том синем платье с красными карманчиками,
дразня глазами,
                           как двумя туманчиками.
Но только делал я движенье к ней —
коленочки сжимала все плотней,
взгляд пряча под ресницами в тени,
и губы пальчик охранял:
                                         ни-ни…
Тогда по глупости
                              еще делить я мог
всех женщин
                      на дотрог и недотрог.
Врут про меня,
                         что жизнь прошла по бабам вся.
Расчетливости женской я побаивался
и каменел с трусливой истуканностью
от романтичности,
                               казавшейся капканностью.
Она писала мне примерно так:
«Представьте пахнущий сиренью полумрак,
заросший, очень паустовский сад.
Взгляд, робко набредающий на взгляд.
Терраса.
              Мы.
                     Оплывшая свеча
нас так сближает,
                             что-то нам шепча.
И вазочку с вареньем обходя,
по скатерти
                   под легкий шум дождя,
хоть я остановиться их прошу,
ползут друг к другу
                                 руки вдоль по шву…»
Шестидесятые,
                         какие времена!
Поэзия страну встряхнула за уши.
Чего-то ожидала вся страна,
а девочка —
                   того, чтоб выйти замуж, и…
А может, просто медленной любви?
Но мы тогда с нахрапистостью бычьей
в любви ввели немедленность в обычай
и принимали —
                          да простит нам Бог! —
за лицемерье робость недотрог,
и мы не замечали иногда,
что в «нет» отчаянном
                                     порой звучало «да»…
А где она теперь —
                               та иркутяночка,
мной неразгаданная хрупкая сараночка?
Коляску с внуком катит не спеша,
а внук, смеясь,
                        пушинку ловит пальчиками
над тротуаром деревянным с одуванчиками,
проросшими сквозь доски,
                                            чуть дыша.
Как с одуванчиков иркутских во дворах,
с нас время юность по пушинке сдуло,
и с нежностью я думаю:
                                        «Вот дура…»
Потом без нежности особой:
                                               «Сам дурак…»
О, сколько бедности
                                  в тупой мужской победности!
Я понял в годы поздние свои
всю нищету
                    воинственной немедленности
и всю бесценность медленной любви.

1994

На второй гражданской войне

Памяти

молодого журналиста

Димы Холодова,

взорванного в редакции

подосланной ему

в чемодане бомбой