Собрание сочинений. Том 7

А Мамай не спал
                            на Красном Холме
на верблюжьей кошме,
                                     себе на уме.
Грыз хорезмский миндаль,
                                           глядя в темную даль,
и сбегали нукеры,
                             хоть их прикандаль.
В юрту тенью вскользнул
                                         одноглазый баскак
(в переводе – давитель),
                                        кипчак-весельчак.
Непонятно любил он
                                  с утробным «хе-хе»
что-нибудь отсекать —
                                     ну хоть лапки блохе.
Прятал где-то он,
                            что ли,
                                       в свои рундуки
груди женские,
                        руки,
                                 носы
                                         языки?
Хан его не любил,
                             но поставил оплечь.
«Ну,
       что хочешь сегодня кому-то отсечь?»
«Что ты, хан!
                     Я – хе-хе! —
                                         только скромный слуга.
Я нашел тебе в собственном стане
                                                       врага».
«Кто – лазутчик?»
                               «Нет, хан…
                                                Он – хе-хе! —
                                                                       твой нукер.
Он дает всем другим
                                  непотребный пример».
«Ну а чем он пример непотребный дает?»
Усмехнулся баскак:
                                «Тем – хе-хе! – что поет…»
Был Мамай осторожен:
                                      «Я тоже,
                                                    бывает,
                                                                пою.
Если все запоют —
                              станет легче в бою.
А красиво поет?»
                            «Да… пожалуй…»
                                                        «Так что?»
«То – хе-хе! – что красиво поет,
                                                    да не то.
Эти песни,
                 нам всем предвещая каюк,
могут наше оружие
                               выбить из рук…»
«Взять!»
              «Он взят…» —
                                    и баскак за аркан его ввел.
«Ты монгол?» – хан спросил.
                                        И ответил он гордо: «Монгол».
Был он молод, но в шрамах.
                                             Как видно, не трус.
Нос приплюснут.
                            Раскосы глаза —
                                                       не урус.
«Пой!» – Мамай приказал,
                                            и запели,
                                                           чисты и строги,
на комузе в руках
                             три воловьих струны.
Голос пел, что война – это горе земли,
что согнулись от крови в степях ковыли
и что, землю чужую топча и губя,
все пришельцы
                         и топчут
                                       и губят себя.
«Хватит!» – хан оборвал
и со страхом подумал:
                                    «Он прав.
У других матерей их детей отобрав,
я у собственной матери отнял себя…
Разве войско захватчиков —
                                              это семья?»
Но сказал он певцу:
                                «Был у русских Боян.
Он когда-то их звал своей песней к боям,
ну а ты призываешь к презренной сохе.
Ты предатель, певец…»
                                     И баскак оживился: «Хе-хе…»
Но певец отвечал:
                             «Был бы проклят Боян,
если б звал он к таким же набежным боям,
если б звал он в улусы монгольские влезть,
                                   попирая обряды и женскую честь.
Сам себя
               попирает ослепший народ,
если право судьи всех народов берет.
Я не предал монголов.
                                    Неправда твоя.
Ты предатель народа, Мамай,
                                                а не я…»
У Мамая задергались шеки
                                            и рот.
«Ну и ну…
                Значит, разное – хан и народ?»
«Значит, разное…» —
                                  твердо ответил певец,
и баскак с торжеством захехекал —
                                                         конец!
Хан сказал:
                   «Уведи
                              и язык отсеки.
Слишком длинными стали сейчас языки…»
«Хан, а руки?
                      Вдруг руки напишут —
                                          как их называют? – стихи…»
«Руки тоже…»
                       И сразу сменилось «хе-хе»
                                                                  на «хи-хи».
И вкопали язык
                          удалого монгола-певца
в куликовскую землю
                                   среди васильков,
                                                               чабреца.
Будет время —
                        поднимется до облаков
урожай
            из отрезанных языков!
И звенели
                опять, как проклятье слышны,
у Мамая в ушах
                          три воловьих струны.
И, тайком возмечтав
                                 улизнуть за Урал,
хан вдруг понял,
                           что завтрашний бой – проиграл.