Собрание сочинений. Том 7

О времена Литинститута, —
вы, как черемуховый взрыв!
Вы пролетели,
                       как минута,
немногим вечность подарив!
В туманах уличек столичных
светились мы,
                       как фонари,
пророки грязненьких шашлычных
и коктейль-холла бунтари…
Почти как сам Вургун красив
был юный сын его —
                                 Юсиф.
Тогда Володя Соколов
был тоже юн,
                     высоколоб.
И я безвестен был и юн,
когда приехал к нам Вургун.
Он суджука,
                    вина привез —
азербайджанский Дед Мороз.
И о поэзии доклад
привез,
           шутя: «Я – бюрократ».
Мы были голодны и голы,
стихи читая Вургуну,
и наши русские глаголы
ему вбивали в седину.
От страшных рифм, аллитераций
и прочих фортелей и штук
Вургун сумел не растеряться
и нам подкладывал суджук.
И на колени встал Юсиф,
отца смиренно попросив:
«Упомяни в своем докладе
Володьку с Женькой,
                                  бога ради,
и я навеки буду рад,
что мой отец —
                        не бюрократ…»
И, рассмеявшись от души,
Вургун,
            вздохнув,
                           сказал: «Якши!»
Пустые лацканы,
                           медали
трясла писательская дрожь.
Все упомянутости ждали:
и старики,
               и молодежь.
Как упоительно запойна
всепожирающая страсть —
или не выпасть из «обоймы»,
или бочком в нее попасть.
И, как орел седоголовый,
азербайджанский Дед Мороз
с трибуны имя Соколова
вдруг не по тексту произнес.
Потом —
             казалось —
                               бесконечно
припоминал,
                    страдая,
                                 нечто
и, почему-то сняв очки,
добавил к списку лишь
                                      «Апчхи!».
Шепнул Володя:
«Просто стыдно,
что о тебе не говорят».
Вскипел Юсиф:
                         «Отец, как видно,
наполовину бюрократ…»
Я пробурчал:
                     «Теперь стихи
начну подписывать —
                                   Апчхи!»
В буфете,
               гениями полном,
Вургун совсем смущенным был:
«Твои стихи, ей-богу, помнил,
а вот фамилию —
                            забыл…»
С тех пор всегда я помнил здраво,
когда орал до хрипоты,
как сладко сламывает слава
еще некрепкие хребты.
Опять чеканятся медали
и кулуарный длится бой,
и столькие повыпадали,
как будто зубы,
                         из «обойм».
Что стоит временная почесть!
Порой превыше всех времен,
всех упомянутостей пошлых
неупомянутость имен.
Жизнь учит.
                   Правило есть в ней:
стихи
         фамилии
                        главней!

3 апреля 1980

Шпалы

Если в ноздри мне попал
запах шпал —
я пропал.
Пахнет лязгом тормозным,
черным дымом поездным —
пахнет сразу всем
                             проклятым и родным:
теркой тамбурных полов
и качанием голов
над качанием столов,
где качаются
                    и падают бутылки
прямо горлышками
                               в снятые ботинки…
Шпалы я переступал,
жизнь свою не уступал.
Одного боялся только —
                                       опозданья.
А случится,
                   что упал, —
крест мне сделайте из шпал:
лишь бы пахло над могилой поездами.

13 августа 1980

Наша пена

Ю. Пархоменко