Собрание сочинений. Том 7

Была страшнее взрывов тишина.
Бой смолк,
                  и думал кинооператор
о том, как непохожа на парады
великая и страшная война.
Он сам себе сейчас был Эйзенштейн,
Довженко,
                 Дзига Вертов
                                       и Пудовкин,
хотя навряд ли думал о потомках,
вытряхивая землю из ушей.
А думал он о том,
                             что рвется пленка,
что смерть есть смерть,
                                      как это ни пригладь,
и что актеры смерть играют плохо.
Наверно, невозможно смерть сыграть.
Усевшись на разбомбленный бугор,
на объектив из фляжки капнул водки
и уголком засаленной пилотки
привычно с объектива пепел стер.
Вздохнул он —
                        подремать бы с полчаса,
но тишину поняв лишь как заминку,
он камеру проверил на соринку.
Нет, все в порядке.
                               Камера чиста.
Потом он рассмеялся над собой:
привычка та,
                     как при актерских сценах, —
от фильмов игровых,
                                  от довоенных.
Что проверять?
                         Не переснимешь бой.
Но вспомнилось нечаянно опять
о съемке заполошной на Ордынке,
о давней непроверенной соринке,
когда пришлось потом переснимать.
А рядом он увидел мертвеца,
сидящего спиной к осине странно,
и девушки далекой пол-лица
над краешком нагрудного кармана.
Должно быть, фото доставал солдат,
и пальцы,
                полувытянув,
                                      упали,
и вот —
            глаза ее на смерть глядят,
не понимая, как сюда попали.
И оператор камеру включил,
чтоб этот миг из памяти не стерся,
и мураша на фото различил,
свой объектив приблизив к гимнастерке.
Но пулемет хлестнул по мертвецу,
а заодно —
                 и по живому тоже.
Лишь камера,
                      качаясь на весу,
еще дрожала человечьей дрожью.
Свое «Ура!» над степью раскатив,
солдаты вновь рванулись в рукопашный,
вбегая, как в бессмертье,
в объектив,
из мертвых рук на землю не упавший…
Я —
      кинооператор твой,
                                      история, —
иначе бы стихи писать не стоило.
Дай бог,
             чтоб, ненавидя и любя,
и после смерти я снимал тебя!
В искусстве даже мертвые ведущи,
прострелянные пулями насквозь.
Проверим на соринку наши души,
чтоб все переснимать нам не пришлось!
Когда в искусстве что-то есть от рынка,
то это так смертельно для него,
как будто в кинокамере соринка,
сжигающая даже волшебство.
А все соринки вместе —
                                      это сор,
который сжечь в избе —
                                       и то позор.
Но нет искусства без такой соринки,
когда на нас нахлынуло,
                                       нашло,
и плачем,
               объясняя по старинке:
«Соринка в глаз попала…
                                         Ничего…»

3 февраля 1980

Беременный мужчина