Собрание сочинений. Том 6

В Будапеште,
                      на улице Лаци Лайоша,
в красном панцире листьев осенних
                                                          есть дом.
Ни мужчины,
                      ни кошки,
                                      ни пса, утешительно лающего:
только женщина
                           с русской поэзией в нем.
Этой женщине надо при жизни
                                                   поставить бы памятник
за ее переводы
                        с мычанья рязанских коров,
с завыванья сибирской метели,
                               с подстрочников плах или папертей,
где кричит по-венгерски
                                       не смытая русская кровь.
Это явочный дом.
                             В нем свиданья особые, тайные.
Под глазами хозяйки —
                                      бессонницы синяки.
Пьет с ней водку Есенин.
                                       С ней курит махорку Цветаева.
Пастернак с ней играет Шопена в четыре руки.
Но, невольно сама на себя доносчица,
забывая, что призраки —
                                        рано ли, поздно —
                                                                 уходят во мглу:
«Я люблю одиночество!
                                      Я люблю одиночество!» —
защищаясь от ночи,
                                хозяйка стучит кулачком по столу.
Ой ли, милая Жужа, ой ли?
В этом крике – души нагота.
Одиночество любят от боли,
но от радости – никогда.
Тишину одиночество дарит,
избавляющую от обид.
Одиночество не ударит,
одиночество не оскорбит.
Одиночество понимает,
как мужчина не сможет понять.
Одиночество обнимает,
как мужчина не сможет обнять.
Но на голые нервы надето
платье —
              все в раскаленных крючках!
«Я люблю одиночество!» —
                                            это
«Мне не больно!» —
                                под пыткой кричать.
А ведь больно,
                       так, Господи, больно,
что прижать бы к себе хоть кого.
Одиночество любят тем больше,
чем сильней ненавидят его.
Женской боли
                       при жизни
                                     поставить бы следует памятник,
чтоб стояла,
                    мужчин укоряя,
                                             стояла века.
Холодильника вздох.
                        Пахнет паприкой, пеплом и «палинкой»,
и, стуча по ступеням,
                            скатываются груши-яблоки с чердака.
Боль – со всех языков
                                    и с молчания переводчица.
Прокричать ненавистный подстрочник,
                                                         застрявший в груди:
«Я люблю одиночество!
                                      Я люблю одиночество!» —
а потом прошептать перевод:
                                            беззащитное – «Не уходи!».

Ноябрь 1971

Волчий суд