Собрание сочинений

Леф есть Леф, и недаром Лефовское добро (поэма Маяковского) ак-театру впрок не идет (Михайловский театр)³.

О ХОРОШО⁴

Один Леф: – Я земной шар
  чуть не весь обошел.
Другой Леф: – «Чуть» не считается,
  говорят китайцы…
  «Чуть» решает
  вопрос большой.
Один Леф: – И жизнь хороша,
  и жить хорошо…
Доволен Владимир Владимирович:
  – Идут молодые рекруты,
  а мы их обошли,
  Нам дальше ехать некуды…
  Хо-ро-шо-ли?
Другой Леф: Дома сидим,
  Ходим по улицам…
  Шуба впереди –
  Грудь не простудится;
  Шуба сзади –
  Не стынет задница!
   Хорошо
    когда
   Хорошо!

Технические и тематические задачи, которые встают перед театральным работником наших дней – бесчисленны, и каждая из них может быть исходным пунктом в борьбе с реставрацией старого мира.

Возьмем, хотя бы, прошлогоднего Ревизора⁵.

Дело не в том, чтобы поставить Гоголя «как-нибудь по-иному». Нам не нужна «борьба за качество» – вообще. Ак-борьба. «Как-нибудь» – это не годится. Публика была удивлена и частью обижена Домпечатским Ревизором потому, что гоголевская комедия повернулась здесь своей революционной стороной, той самой стороной, которую все предполагали, но никто не видел своими глазами. В театра Дома Печати оказалось, что настоящий ревизор – сами ревизуемые, а ревизор со стороны – всегда Хлестаков, т. е. порожденная обывательской фантазией персона: бог, гений, деспот…

Поэтому финал комедии Гоголя предрешен всем ходом событий: ревизор «по именному велению» должен быть все тем же Хлестаковым, «второе пришествие» которого есть, конечно, удар по религиозной концепции общества, как «стада пасомого единым пастырем».

И не потому ли столь многие притворились, что ничего не поняли в нашем Ревизоре, кроме «уборных» (заменяющих, кстати сказать, в нашей постановке – картину «Страшного Суда» – «медвежьей болезнью» – что менее торжественно, но зато более верно).

Если не поворачивать тот или иной вопрос, связанный со старым произведением искусства, круто – легко запутать зрителя в сложности побочных второстепенных мыслей, в зыбкости оттенков и утонуть в символизме. Грубое решение формулы о Ревизоре гарантирует ясность установки спектакля и силу воздействия. Только так и можно браться за старое.

В этом году Театр Дома Печати взял не старый, а современный материал – роман Сергея Семенова Наталья Тарпова⁶.

Здесь нет формулы. Здесь соблюдены все мельчайшие условия и обстановка для правильного диагноза еле заметных болезней нашего поколения: зародыши будущих социальных потрясений, мировых революций – зреют в молодом советском организме…

Внимание к мелочам ведет театр к изобретению новой формы – спектакль роман – в обстановке лаборатории быта, где каждая вещь – машина, производящая соответствующие ей самой формы жизни. Слова персонажей от «первого лица» чередуются со словами «от третьего лица». Каждый человек в пьесе говорит о себе и со стороны (он, дескать…) и сам разговаривает, действует от себя.

Быть может, самое живое и свежее в нас и есть то, что мы начинаем рассматривать самих себя объективно, как социальный факт, и все чаще пробуждаемся от иллюзии индивидуального существования.

Старый театр – театр сладкой грезы, конечно, не потерпит, чтобы актеры, играя себя в «третьем лице», – «разбивали иллюзию». А у нас ее и нет, этой иллюзии.

И тем более – снабжать кого-либо грезами – не входит в наши задачи.

Старый МХАТ ставил некогда Братьев Карамазовых⁷ при помощи чтеца.

В Наталье Карповой нет чтеца, нет предохранения от внезапных врываний действительности.

А это и есть та самая – «чуть», которая действительно решает вопрос о революционности.

Антихудожественный театр. В порядке обсуждения *

Чем хвалимся в театре – Любовь Яровая¹ , Разлом² , Человек с портфелем³ , Рельсы гудят⁴.

В кино – Броненосец Потемкин⁵ , Конец С.-Петербурга⁶ , Мать⁷.

От этого сравнения сразу ясно: в театре – иконописные сестры милосердия, морские капитаны, профессора в полусемейном единении с так называемым «народом»: это третьесортная демократия.

Киршоновские Рельсы⁸ – лучше, но и здесь мысль театра ползает «по общим местам», не вызывая ни с чьей стороны протеста; поэтому и тут «восторг аудитории» – безобидный внеклассовый восторг.

Театр отстает и в тематическом и в формальном отношении.

Что может наш театр противопоставить лабораторному груду Эйзенштейна, Александрова⁹, Пудовкина, если Театр революции¹⁰ так похож на Малый академический¹¹, а Мейерхольд – на Мережковского¹² и Тургенева?