Собор

Удаляясь, ребята продолжают обсуждать что-то свое, молодое, хохочут.

— Смешным чем-то пообедали хлопцы, — заметила Верунька и вздохнула: — Ах, молодость…

Помолчав, она стала делиться с Иваном одной из своих забот, которая, впрочем, больше касалась Марии с восьмого крана. Сегодня была комиссия ее мужу, он у нее без руки еще с фронта. Целый день Мария нервничала, ее беспокойство даже крану передавалось. А как же быть ей спокойной? И Верунька тоже не возьмет в толк, для чего ежегодно на перекомиссию тащить этих безруких и безногих? Неужели у кого-нибудь из них рука или нога вырастет?

В аллее появились еще трое в синих спецовках, остановились у сатирической стенгазеты «Горячая прокатка». Один из них, тяжелоплечий, с крепким загривком, кого-то очень напоминал Баглаю… О, да ведь это Таратута!

Баглай окликнул его:

— Здорово, Семен!

Таратута обернулся на оклик, видимо, сразу узнал Баглая с женой и, что-то буркнув своим компаньонам, оставил их и тяжелым шагом направился к супружеской паре. Лицо его было серое, заросшее, глаза — с острым недобрым прищуром.

— Здоров, здоров, земляк, — обратился он к Баглаю. — Хинди-руси, бхай-бхай… Решил разгуляться на рупии. Ну, угощай тогда. Вы же мне так и не дали валюты заработать.

Иван сам нацедил Таратуте кружку пива, не реагируя на его явную недоброжелательность, придвинул; угощайся, мол, на здоровье… Сейчас у него не было желания возвращаться к той неприятной истории. Некоторое время этот Таратута тоже находился в Бхилаи, был, да не добыл до срока — так получилось… Рука Таратуты без излишних уговоров потянулась к кружке — тяжелая, набрякшая, с серебряным перстнем, врезавшимся в толстый палец.

Вера, не скрывая любопытства, разглядывала перстень.

— На колечко смотришь? — губы Таратуты дрогнули в кривой усмешке, а в погасших глазах промелькнул холодок. — Это и вся память о Бхилаи… Знаешь, Иван, какие после того в Союзе на меня начисления сделали? Собирался «Волгу» купить, — плакала моя «Волга». Зря на права сдавал.

— Ты где теперь?

— Был на заводе металлоконструкций. А сейчас опять на прокатку вернулся… Видишь, вон, с бутылкой в руках прокатили. Еще и подпись какую дали: «Гуляй-Губа». Ладно, пусть повеселятся. Хоть над своим потешатся… Вот такова жизнь. Червонцы лет размениваем на пятаки будней…

С тех пор как они расстались, Таратута заметно сдал, под глазами появились мешки, на одутловатом лице — усталость.

— С женой помирился, Семен?

— С которой? — оживляясь, глаза Таратуты лукаво блеснули из-под бровей.

— Законную имею в виду.

— Расколотили горшок окончательно… Родня пошла войной. Был Таратута нужен, пока рекорды ставил, или рекорды, как мы там, в Бхилаи, говорили. Пока премии носил. Тогда и совнархозовское начальство не стыдилось с Таратутой родниться, в зятья взяло, в Бхилаи послало. — Свою жалобу сейчас он больше адресовал Вере, которая, казалось, слушала его с сочувствием. — А когда вернулся без лавров победителя… Да что там говорить-рассказывать. Потолкла меня жизнь основательно. А теперь и свои работяги собираются из бригады отчислить: они, видишь ли, переросли Таратуту, уже он их позорит…

Похоже, и вправду нелегко живется этому заводчанину. Стриженная ежиком голова Семена искрится потом, немытая, неухоженная. После работы и под душ не ходил, — какой-то аж серый весь. Глядя на Таратуту, брошенного, запущенного, Баглай все больше пронимался сочувствием к товарищу. Порой бывает достаточно одного взгляда, одной какой-то нотки в голосе, и ты уже по-иному относишься к человеку, уже душа твоя заполняется добротой прощения.

— Хочешь, Семен, ко мне в бригаду? Переходи, возьму.

— К мартену? На переплавку? Больно жарко у вас. Если бы сторожем, скажем, на водной станции — там бы мне климат подошел.

— Туда много вас, желающих, — бросила Вера осуждающе. — А кто же металл будет выдавать? Или женщины пусть к мартенам становятся?

Таратута поднял указательный палец, сказал назидательно:

— Люди гибнут за металл, уважаемая женщина. Когда-то гибли за желтый, а у нас — за черный. Где еще так выжимают, как на металлургическом? Сколько ни давай, все мало, все гонят, все штурмовщина. Давай норму, давай две, а жить когда?

— Кому как, — заметил Баглай. — Для меня — это и есть жизнь.

— Ну да, знаем, для тебя жизнь металлурга — это гордость, почет, портреты в газетах, а по мне так лучше уж дрожжами на рынке из-под полы торговать… или лодки заводские стеречь. Выжмут из тебя все, а потом еще и в «Окно сатиры», на всеобщее осмеяние… А что они знают обо мне? — Таратута скривился в гримасе… — Может, я человек в себе? Может, я не по графикам жить хочу?

— Дались тебе эти графики, — подавил улыбку Баглай.

— Для тебя они закон, — я знаю. Ты ради графиков разбиться в лепешку готов… Честь династии и так далее…

— А что? — оскорбилась Вера. — Это ведь Баглаи! Потомственные металлурги! Честью своей дорожат — что же тут непонятного? Слава даром не приходит.