Собор

И вот уже искрится костер на высоком берегу меж дубами, лохматое пламя обнимает чугунок, мычит где-то за речкой болотная выпь, тьма заливает плавни. К вечеру небо грозой напугало людей, невесомым пламенем молний, сквозь темные деревья несколько раз во все небо сверкнуло, потрепетало голубым и исчезло, — тучу потянуло куда-то за Днепр. Снова теплая ночь царит всюду, волнует загадочностью, живительным духом плавней, духом степного лета. На омутах, в глухих заводях, где сомы и щуки с вечера всплескивались, теперь головастые водяные выглядывают меж листьев кувшинок, а из чащи противоположного берега, из бурелома, мавки с любопытством поглядывают на людей, собравшихся у костра, — мавкам и водяным тоже хочется услышать людские разговоры.

— А все же, братцы, нет ничего лучше нашей планеты! Земля — она моя Зачеплянка! И не хочу я менять эти казацкие дубы или пальмы Индии на шлак иных планет!..

— Не та уже планета, что лелеяла род людской, нарушилось на ней равновесие жизни.

— Кто же виноват? Человек сам и нарушил, внес дисгармонию.

— Практические знания опережают духовное разбитие человечества, — отсюда все беды. В то время, как интеллект делает божественные открытия, страсти остаются на уровне нашего лохматого пращура.

— Товарищ инженер, я и не знала, что вы скептик. Может, вы еще и догматик? Давайте лучше петь… «Туман яром, туман долиною…» — заводит высокий женский голос и, никем не поддержанный, угасает.

— …Мир иррациональных эмоций — вот где гнездится зверь. Оттуда все злодеяния, культы, войны, оттуда, наверное, придет и то, что превратит наш труд в атомный шлак… Туда бы докопаться, к тем сокровенным глубинам! Но не распространяется власть здравого смысла на темные пещеры инстинктов, там варвар и по сей день дремуче живет… От его толчков порой планета содрогается…

— Чего там? Унывать пока нет оснований. Обехаэс работает. Влюбленные как были, так и есть… Планета живет, зеленеет, с орбиты не сошла.

— А тревоги сколько? Все живут как над бездной.

— Не будем расстраиваться. Не раз уже людям казалось, что мир завтра пойдет на свалку. Разные изуверские секты прорицали день и час прихода Страшного суда. И теперь опять старая песня на новый лад… Кончит, мол, род людской самоубийством, останутся после взрывов лишь мыши да скорпионы… Надоело карканье: только больному печенью может показаться, что завтра — это уже Помпея. Нет, не Помпея там!

— Допустим… Но авантюристы ведь всегда были…

И опять мрачность прерывается женским высоким запевом:

«За-а туманом Hi-i-чого не видно, за тума-а-ном…»

— Ну и баба, опять за свое. Звоню как-то в цех от директора, эта голосистая как раз трубку взяла. — Что там? — спрашиваю. А она мне в ответ: за туманом ничего не видно. Так, мол, и доложи. Дым, пылища — в натуре, а фильтры — все еще на бумаге…

— Зато здесь дышится… И замечено, что на Скарбном много влюбленных.

— Пока на свете будут влюбленные, печалиться нечего.

Слушают головастые водяные над темными омутами, присмирев среди корчаг; зачарованно слушают мавки, стараясь уразуметь ласковую речь девушки возле того языческого костра:

— Микольчик, как хорошо здесь… Какой лес чистый… И вся ночь без зла.

И юноша приникает головой к ее голове, еще мокрой от недавнего купанья, — волосы так свежо пахнут кувшинками…

— Выяснилось, друзья, что Елька наша здорово поет. Впрочем, так и должно быть. Баглаи певучих любят. А ну, будущая невесточка, начинай!..

Тiльки видно дуба зеленого,
Тiльки видно хлопця молодого…

Из молодой, из красивой души льется песня! Полноголосо, раздольно, аж эхо покатилось берегами, и плавни притихли, и ночь заслушалась.

На песню прибился к берегу еще человек. Возник как из воды. Причалил, выбирается на берег, в руке не то весло, не то копье. Плечистый, крепкий, словно великан не наших времен. Седой ус при свете костра серебристо блестит — улыбкой привета или насмешки. Живой запорожец! Из куреня! Из снов, из видений Великого Луга — прямо к ним, к яркому их огню. Куренной или бунчужный, что триста лет пролежал под седым курганом сарматских степей. Но почему же вместо копья будничное весло в руке? Почему в шляпе причудливой — шляпе металлурга от печей?

— Я не водяной, не пугайтесь… Услышал нашу зачеплянскую — и завернул. Что за певунья у вас тут объявилась? Выводит, ведет чисто, как мастер плавку свою ведет…

Его узнали: батько всех металлургов, Лобода-ветеран.

— Изот Иванович, с самого вечера вас ждем. Наводили справки уже и в интернате вашем…

— В богадельне, хочешь сказать? С возвращением тебя, Иван…

Двое сошлись у костра, челомкаются, как батько с сыном.

— Вот теперь я понимаю, кого нам не хватало! Изота Ивановича!

Металлург повесил шляпу на ветку, шляпа упала, но хозяин не бросился ее поднимать, только глянул искоса:

— Убилась.

И уже снова все вокруг костра сидят, почтительно угощают старого металлурга.

— Говорю же, на песню поплыл… Как услышу — где-нибудь на Скарбном поют, туда и плыву… Вон там, за Бабьим Коленом, на Журавлином, тоже затянули…